 |
Наталья Советная
ВОРОВКИ
Я просто онемела от неожиданности, поэтому молча таращила на Анну Григорьевну округлившиеся глаза, пытаясь понять: шутит она или говорит серьёзно?
-Да-да. Не удивляйся. Я, действительно, – воровка!- повторила, отметая мои не озвученные вопросы, Аннушка.
Анна Григорьевна однажды сама попросила называть её по имени, без отчества, хотя по возрасту годилась мне в матери. Своим аналитическим умом, светлой душой и просто фантастической готовностью приходить на помощь, жертвовать собой она вызывала у меня восторженное восхищение и безоглядное доверие. И вдруг Аннушка –
в о р о в к а?
-Это было давно, - начала рассказывать она, - после войны. Мы жили тогда в Ленинграде...
Десятилетняя Аня любила готовить уроки прямо на ступеньках Казанского Собора, который располагался на Невском проспекте как раз напротив Аниного дома. Здесь и нашёл её двоюродный брат, ровесник Генка, который жил неподалёку от Театральной площади. За ним, как обычно, неизменно следовала младшая сестра – восьмилетняя Нина.
-Пойдём к нам, Аня!- предложил лопоухий Генка и, увидев, что девочка молчит в нерешительности, добавил, - мама блины собиралась печь.
Тётя Тоня, мамина сестра, казалось, всегда была на кухне: девять детей накормить – дело не шуточное. Но и племяннице, если она заглядывала в гости, доставалась тарелка супа, каши или поджаристый блин. Аня сглотнула слюнки, захлопнула книгу, подтянула сползающий на сандалик гольф и, крикнув на ходу: «Я сейчас, только учебники отнесу!», понеслась домой.
Дома никого не было. Мама работала учительницей в школе для мальчиков. А папу девочка знала по фотографии, висящей в её комнате, и рассказам родственников. Живым его помнить не могла, слишком маленькая была, когда началась война. Он погиб вскоре после снятия блокады, в последних боях под Ленинградом 10 февраля 1944 года. Зима была снежной и морозной. Убитых не хоронили, а просто присыпали снегом. Мама потом долго искала отца в окровавленных сугробах…
В квартире пахло сыростью, пустотой и одиночеством. А у тёти Тони было уютно, многолюдно и сейчас, наверное, вкусно пахло блинами.
Все взрослые сыновья маминой сестры вернулись с фронта живыми. Тётя ни на минуту не допускала даже в мыслях своих, что с ними может случиться что-нибудь плохое. «Нет,- говорила она, - они живы и будут жить! Нельзя думать о несчастье, а значит, представлять его, иначе оно может исполниться». В этом тётя Тоня была уверена.
…Взвод, в котором служил её старший сын, обстреливался немцами так, что головы поднять было нельзя. А у Василия вдруг прихватило живот. Да не просто прихватило: так болит, урчит, пучит – терпеть уже невозможно! Увидел командир, как корчится рядовой, как позеленело у него лицо, понял, что надо тому срочно «до ветру». Но не пачкать же в окопе! Поэтому, как только немцы небольшую передышку сделали, приказал он страдальцу бежать в кусты. А пока Вася в зарослях сидел, фашисты так по окопам ударили, что ни одного человека в живых не осталось…
Ещё тётя Тоня до последнего своего дня постилась по средам и пятницам, точнее, совсем отказывалась от еды. И при этом больше не о спасении своей души заботилась, а просила Бога, чтобы не съеденную ею пищу, он даровал её детям. Наверное, Господь слышал тётину молитву, потому что всегда у неё было, чем накормить свою огромную семью.
…На Театральной площади лотошница зазывала покупателей:
-Свежие мандарины! Поштучно! Покупайте сладкие мандарины!
Заморские ароматные фрукты были недосягаемой мечтой для Ани и её друзей. Они с завистливым сожалением наблюдали, как маленькие оранжевые шарики исчезали в карманах или сумочках солидных дяденек и тётенек.
-Дети!- обращаясь к Ане, Генке и Ниночке, позвала лотошница, - подойдите-ка сюда. Вы тут часто играете, я вас знаю – хорошие ребята! Мне отлучиться на пять минут надо, в кассу театральную сбегать за билетами. Сможете посторожить товар, пока я вернусь?
-Конечно, идите спокойно! - радостно ответила Аня и тут же с гордым видом заняла место лотошницы.
Резкий цитрусовый запах солнечных плодов мощной волной ударил в лицо девочки, и стал медленно расплываться, гипнотизирующе обволакивая стоящих рядом ребятишек. Нестерпимо захотелось впиться зубами в золотистый морщинистый бочок мандарина, почувствовать терпкий вкус знойной кожуры и ощутить, как сок брызнет в нёбо, растечётся по языку, как станет блаженно сладко…
Аня неожиданно вспомнила маленький чемоданчик под кроватью, который она обнаружила, доставая закатившийся карандаш. В нём лежали яблоки и…груши! Никогда она даже не пробовала груш, и вдруг дома, рядом, – душистые, жёлтые, наливные плоды с тонкой кожицей...
Чей это был чемоданчик? Почему он стоял под кроватью? Аня так никогда и не узнала, но красные рубцы на теле от провода, которым мать била её за съеденные фрукты заживали долго…
Мандарины были насыпаны на лотке большой горкой. Если взять всего три штуки (по одному на каждого), то это будет совсем незаметно. Девочка оглянулась по сторонам – поблизости прохожих не было, а те горожане, которые прогуливались на противоположной стороне площади, не обращали на детей никакого внимания.
-Ребята, - возбуждённо зашептала Аня нервным голосом, - давайте возьмём по штучке, никто не увидит! – И первая потянулась рукой к мандариновой горке. Следом за ней, долго не раздумывая и жадно глядя на оранжевое сокровище, протянул руку Генка.
-Не дам! Не дам!- вдруг закричала маленькая Ниночка и, широко раскинув руки, попыталась всем своим худеньким тельцем закрыть, спрятать лоток от словно обезумевших старших сестры и брата. – Она же попросила нас по-сто-ро-жить! А вы? Что вы делаете?
Аня вздрогнула и отпрянула от лотка, словно услышала свистящий звук провода, которым замахнулись на неё.
«Я воровка… Я – воровка!?» - в ту же секунду пронеслось в сознании и ужасом охватило очнувшуюся душу девочки…
***
Анна Григорьевна тряхнула головой, словно хотела сбросить с себя тяжесть тех давних греховных помыслов. Мягкие седые волосы колыхнулись волной и застыли, обрамляя её светлое красивое лицо.
-Когда лотошница вернулась, счастливо размахивая купленными билетами,- продолжила своё повествование Аннушка, - мы уже успокоились и смирились. Нельзя, значит, нельзя. Потерпим до лучших времён…
Вот видишь, моя дорогая, - обратилась Анна Григорьевна ко мне, - воровка я, замышляла украсть, значит, в генах это у меня где-то глубоко сидит…Теперь, когда слово осуждения готово сорваться с моего языка, я мысленно себе говорю: мандарины вспомни!
Между прочим, продавщица, увидев тогда маленькую Ниночку, закрывавшую собой лоток, так благодарно улыбнулась ей, что свет её сияющих глаз я помню до сих пор. Потом она взяла с лотка три самых крупных мандарина и протянула их нам: «Спасибо, детки, выручили!»
Анна Григорьевна замолчала, а мне вспомнилось, как сама была… воровкой.
Училась я тогда в Ленинградском университете, далеко от родных и семьи. Побывать дома, хотя бы недельку, казалось несбыточной мечтой и вдруг – такая возможность появилась! Да ещё земляк собрался ехать на своей машине как раз в нужный мне день. И я напросилась к нему в попутчицы.
-Хорошо, поедем вместе, будешь следить, чтобы меня сон не сморил, - ответил Валерий Фёдорович, только надо будет заскочить к моей сестре за вещами.
Мы долго колесили по городским улицам, пока не попали на Васильевский остров, где жила Лариса Фёдоровна. Миловидная женщина, которой на первый взгляд было где-то за пятьдесят, встретила нас приветливо, хотя и задержала на мне изучающий, недоверчивый взгляд. Наверное, чисто по-женски насторожилась: кто такая? Почему едет с братом? Какое имеет к нему отношение?
Надо сказать, что у меня с детства и до сегодняшнего дня сохранилась одна особенность: стоит только предположить, что кто-то обо мне может подумать плохо, как я сразу заливаюсь краской стыда. Ни в чём не виновата, а краснею. Ну, чем не доказательство моей «вины»?
Этим обстоятельством любил пользоваться Лёня, дядька мой, который старше-то был всего на семь лет, а потому мы к друг другу испытывали скорее братские чувства. Соберутся, бывало, у бабушки его друзья, он и зовёт меня. Только на пороге комнаты появлюсь, никакого подвоха не предполагая, Лёня громко просит: « Наташа, покрасней!»
И на глазах мальчишек я, к своему ужасу, просто сгораю от стыда.
Под взглядом Ларисы Фёдоровны и от собственных мыслей по этому поводу я чувствовала себя очень неловко, видимо, даже румянцем покрылась. Чтобы скрыть своё состояние, попыталась изобразить на лице невозмутимость и стала болтать о разных пустяках. Лариса Фёдоровна усмехнулась (мол, нас не проведёшь!), опустила глаза и снисходительно слушала меня, допивая свой кофе.
Когда мы погрузили в машину многочисленные сумки, пакеты, коробки и отъехали от дома сестры Валерия Фёдоровича, я с облегчением вздохнула. Уже за Гатчиной водитель попросил достать из сумки, лежащей на заднем сиденье, пачку сигарет. Я поискала в темноте наощупь, но ничего не обнаружила.
-Не может быть, - сказал Валерий Федорович, остановил машину, включил свет и повернулся назад. - Не может быть!- вскрикнул он снова, но уже испуганно. – Мы же Ларкину сумку увезли! Башка моя садовая, что же я не проверил всё перед отъездом? Неужели возвращаться придётся? Сто километров проехали! Теперь сто – туда, потом сто – оттуда… представляешь?
Я молчала. Такая перспектива меня не радовала.
-Ладно, давай посмотрим, что в сумке, - предложил Валерий Фёдорович, - может, там нет ничего серьёзного?
-А мне через неделю ехать назад – передам находку вашей сестре, - отозвалась я веселее.
В сумке лежал пропуск на завод, где работала Лариса Фёдоровна, и какие-то квитанции. Мы облегчённо вздохнули и со спокойной душой поехали дальше…
Утром следующего дня в моей квартире зазвенел телефон. После первых слов, прозвучавших в трубке, я даже дышать перестала: «Воровка! – кричала Лариса Фёдоровна срывающимся голосом. - Ты украла мою сумку! Ишь, добренькая какая нашлась – помогать она взялась…Это специально, чтобы мою сумочку прихватить! Без тебя бы вещи перенесли…Я сразу заметила, что у тебя глазки вороватые. Прикидывалась тут простушкой, зубы мне заговаривала…»
Я молча выслушала все обвинения, потом попыталась оправдаться и удивиться: из-за чего такой шум, ведь в сумке ничего значимого нет? В ответ на мой вопрос Лариса Фёдоровна вдруг обрадовано уточнила:
-Ничего нет?- и тут же с наслаждением набросилась: - А ты полазила уже по чужой сумке?…Воровка!
Много позже я узнала от Валерия Фёдоровича, что вызвало такое волнение у его сестры. Сумка оказалась с секретом: с двойным дном, - и лежали там деньги, достаточно приличная сумма.
Через неделю я стояла в назначенном месте на станции метро «Мужество» и с опаской ожидала Ларису Фёдоровну, мысленно ведя с ней бесконечный диалог, споря, обвиняя, возмущаясь, доказывая свою непричастность. Но когда она появилась передо мной в новом красивом пальто, в фетровой шляпке, разрумянившаяся и негодующая, я и слова не успела сказать.
-Давай сюда! – приказала Лариса Фёдоровна. Взяла сумку, заглянула в неё, пошарила рукой и, видимо, отыскав там заветные бумажки, радостно и шумно вздохнула. Потом, презрительно смерив меня взглядом, прошипела: «А ещё врач! Людям она помогает… Это же надо, какая бессовестная! Всю неделю возмущаюсь: как же так можно? Ну, и наглая!»
Шло время. Иногда я вспоминала об этом случае, пытаясь вновь и вновь убедить себя простить Ларису Фёдоровну. Действительно, если встать на её место, то можно допустить, будто бы незнакомка, то есть я, оказалась коварной воровкой… Да и что, собственно говоря, такого страшного случилось? Прощаю… Прощаю!
Но это был самообман. Никакого прощения, на самом деле, не происходило. Воспоминания обжигали меня старой болью незаслуженной обиды...
Через несколько лет пришло известие о том, что Лариса Фёдоровна тяжело больна. А вскоре мне сообщили, что она скончалась от злокачественной опухоли – ещё и сорока дней не прошло.
Значит, сейчас её душа проходит мытарства, - подумала я и перекрестилась: «Упокой, Господи, душу рабы Божьей Ларисы!»
И вдруг мне явственно представилось, как стоит Лариса Фёдоровна пред Богом, с одной стороны – Ангелы с её добрыми делами, словами, мыслями и замыслами, а с другой – бесы-искусители со злыми… И вижу я среди этих злых дел мою обиду! Не даёт она грешной душе дальше пройти, повисла тяжёлым камнем на её ногах... Это моя-то обида?! Страшно мне стало. Упала я на колени пред иконами и заплакала: «Господи, не наказывай Ларису за меня! Пустяк ведь такой… Не обижаюсь уже…Простила… Только не наказывай её! И меня, грешную, прости!»
…Никогда больше те воспоминания не обжигали меня. Может быть, Он услышал?
Комментариев нет