Непонятая жертва
Еще раз о предложении Царем-Мучеником Себя в Патриархи . В жизни Царственных Мучеников до сих пор действительно немало сокровенного… Еще и потому, наверное, что нам пока не дано понять многие мотивы движений Их чистых душ. Но со временем, по мере нашего духовного возрастания, еще недавно тайное будет становиться все более явным, ясным. И нам самим будет невдомек: как это мы еще не так давно не понимали этого…
Известен факт получения Царем-Мучеником во время Саровских торжеств 1903 г. письма от преподобного Серафима, в котором Святой передавал не свою, а волю Божию [i]. О содержании его есть немало свидетельств, вполне достаточных, чтобы не принимать в расчет нынешние неожиданные проявления сверх-рационалистического сознания [ii].
В связи с этим письмом, видимо, находится и вопрос о принятии Государем на Себя Патриаршества. До недавних пор это также считалось легендой [iii]. Ныне, в результате систематизации и анализа всех известных на сегодняшний день свидетельств, само это предложение Императора можно считать установленным фактом [iv].
***
Замедление с созывом Поместного Собора привычно ставят в вину Императору Николаю II. Это стало чуть ли не общим местом церковной историографии.
«...Один из виднейших иерархов [v] Православной Церкви, – вспоминал товарищ обер-прокурора Св. Синода Н. Д. Жевахов, – обвиняя Государя Императора в нежелании восстановить Патриаршество в России, говорит: “Господь наказал Государя и Государыню, как некогда праведнейшего Моисея, и отнял у них царство за то, что они противились Его воле, ясно выраженной Вселенскими Соборами касательно Церкви”» [vi]...
Но так ли это?..
В опубликованном недавно личном письме Императора обер-прокурору Св. Синода К. П. Победоносцеву от 23.9.1904 читаем: «...Само собою возникает мысль о Всероссийском Церковном Соборе, мысль о котором давно уже таится в моей душе. [...] По многим другим вопросам нашей церковной жизни обсуждение их поместными соборами внесло бы мир и успокоение, притом правильным историческим путем в полном соответствии с преданиями нашей Православной Церкви» [vii].
31 марта 1905 г. последовала известная резолюция Императора на Всеподданнейшем докладе Св. Синода от 23 марта: «Признаю невозможным совершить в переживаемое ныне тревожное время столь великое дело, требующее и спокойствия и обдуманности, каково созвание поместного собора. Предоставляю Себе, когда наступит благоприятное для сего время, по древним примерам Православных Императоров [viii], дать сему великому делу движение и созвать собор Всероссийской Церкви для канонического обсуждения [ix] предметов веры и церковного управления» [x].
Во время известной встречи с тремя митрополитами (см. о ней ниже) 17 декабря 1905 г. в Царском Селе вновь шла речь о Соборе. В официальном сообщении говорилось: «Ввиду сего Его Величество Всемилостивейше повелеть соизволил приложить особое старание к исполнению всего, что требуется для созвания собора в ближайшее по возможности время» [xi].
В Собственноручном Царском рескрипте на имя митрополита Антония (Вадковского) от 27 декабря 1905 г. эта тема получила дальнейшее развитие:
«Ваше высокопреосвященство.
Церковная власть, в лице Святейшего Синода, весною настоящего года заявила Мне о необходимости созвать, для устроения дел церковных, чрезвычайный всероссийский поместный собор.
Тяжелые обстоятельства на Дальнем Востоке не дали Мне возможности тогда привести в исполнение это благое намерение.
Ныне же Я признаю вполне благовременным произвести некоторые преобразования в строе нашей отечественной Церкви, на твердых началах вселенских канонов, для вящшего утверждения православия.
А посему предлагаю вам, владыко, совместно с митрополитами: Московским – Владимиром и Киевским – Флавианом, определить время созвания этого, всеми верными сынами Церкви ожидаемого собора.
Поручаю Себя вашим молитвам.
НИКОЛАЙ» [xii].
В марте 1912 г., в ответ на напоминание обер-прокурора Св. Синода В. К. Саблера о Соборе, последнему Царем была отправлена записка: «Владимир Карлович, обдумав то, о чем мы с вами говорили утром, я пришел к окончательному заключению о невозможности предрешения сейчас срока созыва поместного Собора. Поэтому прошу вас вовсе не касаться этого вопроса ни с Коковцовым [xiii], ни с Макаровым [xiv]» [xv].
Последнее из найденных на сегодняшний день волеизъявлений Царя-Мученика по интересующему нас вопросу последовало в связи с проблемой имяславцев во время Высочайшей аудиенции четырех афонских монахов 13 февраля 1914 года. В Докладной записке одного из них, схимонаха Пантелеимонова монастыря Мартиниана (Белоконя), поданной 20 ноября 1916 г. на имя обер-прокурора Св. Синода Н. П. Раева, читаем: «…Полное умиротворение может только быть после обсуждения и решения спорного вопроса об Имени Божием Собором Церковным, как о сем лично сказал нам Батюшка наш Государь Император, когда мы, четыре инока-«изгнанника», представились ему, февраля 13 дня 1914 года. Он сказал: «Ваш спорный вопрос будет разобран Церковным Собором» [xvi].
***
По нашему мнению, две причины заставляли Царя-Мученика медлить с открытием Собора.
Прежде всего речь идет о протестантских тенденциях епископата [xvii], которые Государю стали ясны после ознакомления с изданными в начале 1906 г. четырехтомными «Отзывами епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе». Не менее сильное впечатление, вероятно, получил он от журналов и протоколов Предсоборного присутствия 1906 г. и от материалов Предсоборного Совещания 1912-1914 гг. [xviii]
Дальнейшие события лишь подтвердили верность позиции Императора Николая II. Имеем в виду поведение Священноначалия в феврале-марте 1917 г., решения Собора 1917-1918 гг., к счастью для Церкви, так и оставшиеся лишь на бумаге, и, наконец, пресловутое «обновленчество».
Господь избавил нас от всего этого, попустив богоборческий большевизм. Уезжая из России осенью 1922 г., о. Сергий Булгаков всего этого еще не осознавал: “Русская революция, отняв Царя, обезглавила Русскую Церковь и лишила главы грекороссийство, она неудержимо рассыпается, и это происходит на наших глазах: извне гонения и удары, внутри протестантизм, если не хуже. А ему может быть противопоставлен в лучшем случае лишь консерватизм, неподвижность и реставраторство. И этого развала не остановить, из этого канонического болота, в котором мы завязли, не вылезти. Разумеется, остаются и останутся мистические точки, алтари, но историческая Церковь своими силами не восстановится и даже не удержит того, что имеет, как под страшными ударами, так еще более под давлением своего собственного внутреннего безсилия; к тому же надвигается церковное невежество и одичание, которое постигло и Греческую Церковь (и ведь Византия-то была не чета Москве). Нужно смотреть горькой действительности в лице безстрашно…» [xix]
На некоторых положениях из этого отрывка мы должны остановиться подробнее.
Еще известный канонист проф. Н. С. Суворов упрекал русских богословов в том, что они понимали Самодержавие лишь как политический принцип, не желая знать Самодержавия с его церковной стороны [xx]. Взять, к примеру, название первого раздела первой части первого тома Основных Законов Российской Империи: «О священных правах и преимуществах Верховной Самодержавной Власти». Выделенное нами слово указывает на Божественное происхождение власти Государя, на полную независимость ее от людей (подданных). Юристы же недоумевали (или делали вид, что недоумевали?). «Согласно постановлениям многих из современных конституций, – писал, например приват-доцент Императорского С.-Петербургского университета Н. И. Лазаревский, – монархи признаются «священными». Это выражение не имеет юридического содержания» [xxi] [xxii]. В лучшем случае господа ученые, «с исчезновением веры в Божественное происхождение королевской власти», рассматривали слово «священный» «лишь как синоним неприкосновенности» [xxiii]. Как видим, к уничтожению «Константиновского наследия» приступили задолго до завершения «Константиновской эпохи» Вселенской Церкви.
Напомним, что статья 64-я Основных законов Российской Империи гласила: «Император, яко Христианский Государь, есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры и блюститель правоверия и всякого в Церкви святой благочиния. В сем смысле Император в акте о наследии престола 1797 Апр. 5 именуется Главой Церкви».
Что же писали о власти Царя в Церкви лучшие представители русской канонической науки и, наконец, просто честные ученые?
Проф. А. Д. Градовский: «Права самодержавной власти касаются предметов церковного управления, а не самого содержания положительного вероисповедания, догматической и обрядовой его стороны. Это положение имеет одинаковую силу как для Православной Церкви, так и для других вероисповеданий. […] Компетенция Верховной Власти ограничивается теми делами, которые вообще могут быть предметом церковной администрации, то есть не предполагают актов, по существу своему принадлежащих органам Вселенской Церкви: Вселенским Соборам» [xxiv].
Л. А. Тихомиров: Значение Русского Царя усиливается его положением в мiровых задачах христианства. «Всякая власть от Бога» – учит наша Церковь. Но русскому Царю дано особое значение, отличающее Его от других властителей мiра. Он не только Государь своей страны и Вождь своего народа – он Богом поставленный блюститель и охранитель Православной Церкви [xxv], которая не знает над собою земного наместника Христова и отреклась от всякого действия, кроме духовного, предоставляя все заботы о своем земном благосостоянии и порядке освященному ею Вождю великого православного народа. Русский Царь есть более чем наследник своих предков: он преемник кесарей восточного Рима, устроителей Церкви и ее соборов, установивших самый символ христианской веры. С падением Византии поднялась Москва и началось величие России. Вот где тайна той глубокой особенности, которою Россия отличается среди других народов мiра» [xxvi].
«Политическая сущность бытия русского народа состоит в том, что он создал свою особую концепцию государственности, которая ставит выше всего, выше юридических отношений, начало этическое. Этим создана русская монархия, как верховенство национального нравственного идеала, и она много веков вела народ к развитию и преуспеянию, ко всемiрной роли, к первой роли среди народов земных – именно на основе такого характера государства» [xxvii].
Проф. Н. С. Суворов: «Высшей церковной властию в древней Церкви были римские христианские императоры; признание за русским Императором высшей правительственной власти в Православной Церкви является историческим наследием после императоров византийских» [xxviii].
«Высшая правительственная власть в Русской Православной Церкви принадлежит Самодержавному монарху. Этот принцип, ясно выраженный в Основных Законах Российской Империи (ст. 63-65), есть последовательный вывод из всей истории развития церковного устройства, как на греческом Востоке, так и в нашем Отечестве. Верховная Самодержавная Власть Русского Императора содержит в себе государственную и церковную власть. Последняя, осуществляющаяся через Св. Синод, обосновывается не на том, что Император, как глава государства, имеет власть над Церковью, находящеюся в пределах государственной территории [xxix], а на том, что он лично принадлежит и не может не принадлежать к Русской Православной Церкви, и что, в качестве христианского Государя, он есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры, блюститель правоверия и всякого в Церкви Святой благочиния. Блюстительство логически немыслимо без принятия мер на пользу правоверия и благочиния, т. е. без правительственной власти. Титул «блюститель» не в России сочинен, а перешел из Византии. Идея блюстительства выражалась там в названии Царя «епистимонархом», т. е. наблюдателем за исполнением всеми церковно-должностными лицами их церковных обязанностей, или «попечителем и радетелем во всем и промыслителем» [xxx].
«Между Царским Самодержавием, как сознанным принципом русского публичного права, и между усвоением Царю высшей церковно-правительственной власти есть необходимое соотношение: русский народ, политически управляемый Самодержавным Царем, как верховной правительственной властью, поскольку этот же самый народ составляет русскую Православную Церковь, не может допустить существования в русской земле другой юридической власти, независимой от Самодержавного Царя» [xxxi].
«В русской Православной Церкви законодательная власть во всем, что касается устроения юридического порядка Церкви, принадлежит не в смысле только государственного placet, а в смысле внутренне-церковной правообразующей силы, Самодержавному Монарху. Ему же принадлежит верховный надзор за состоянием церковной жизни. Это не есть только государственный надзор, направляющийся к ограждению государственных интересов, но это есть вместе и церковный надзор, направляющийся к наилучшему достижению церковных задач» [xxxii].
«…В чрезвычайных случаях Она [Самодержавная Царская Власть] есть высший источник правосудия по всяким делам и для людей всех ведомств, не исключая и духовного [xxxiii]» [xxxiv].
Е. Темниковский: «Император есть носитель и орган высшей власти в Русской Православной Церкви; Его церковная власть есть часть, или, вернее, одно из направлений высшей власти государственной, непроизводной по происхождению и самостоятельной по осуществлению, чисто церковной власти русские Основные Законы не знают» [xxxv].
Проф. П. Е. Казанский: «Нет надобности пояснять, какое громадное значение имеет отнесение к области верховного управления проявлений государственной власти по отношению к православной вере, играющей такую великую роль в жизни русского народа. Это делает из царской власти одну из величайших в истории христианства духовных сил. Царь и вера всегда были нераздельны в убеждениях русского народа» [xxxvi].
А. В. Карташев: «…Образ Русского Царя парадоксально двоился. И в букве конституционных законов, и в своих действиях он являся то светским абсолютным монархом, то теократическим василевсом. Церковь же, неизменно по старому византийскому ритуалу мvропомазывавшая своего Царя, рассматривала его единственно с восточной монистической точки зрения, как харизматического библейского царя, возглавителя крещеного церковного народа, Нового Израиля, новозаветной православной теократии, долженствующей в идеале обнять все народы…» [xxxvii]
Проф. Джоан-М. Хасси: «Дихотомия, что Божье, а что кесарево не проявлялась остро в Imperium Christianum Восточного Рима, в отличии от Западного, и становилась актуальной, только если император был еретиком [xxxviii]. На императоре лежала особая ответственность устанавливать законность и порядок среди своих подданных, в церковной сфере также как и в мiрской. […] Императорские новеллы были полны предписаний относящихся к церковной сфере. Эта ответственность проявлялась также при выборе высших церковных чинов – патриархов и епископов. Сверх того, императоры изначально принимали деятельное участие в работе высших церковных органов – вселенских соборов» [xxxix].
***
Другая проблема – это правовые реалии, возникшие после хитроумно вырванного у Государя манифеста 17 октября 1905 года.
«В новых Основных законах от 23 апреля 1906 г., – писал видный церковный историк И. К. Смолич, – определялось: “Государь Император осуществляет законодательную власть в единении с Государственным советом и Государственною думою» (ст. 7) – и «никакой новый закон не может последовать без одобрения Государственного совета и Государственной думы и воспринять силу без утверждения Государя Императора» (ст. 86). Эти новые положения не могли не затронуть и Церковь. Кроме того, в Основных законах 1906 г. за Государственной думой признавалось право законодательной инициативы. […] Различные законопроекты, которые обсуждались или были приняты в течение 1906-1917 гг. на заседаниях четырех Государственных дум, прямо или косвенно касались церковных вопросов. […]
В результате Церковь оказалась в подчиненном положении по отношению к учреждениям, в которых между прочими были представители не только православных исповеданий, но нехристианских религий. Практика показала, что в Государственной думе, особенно при обсуждении бюджетных вопросов, часто проявлялась неприкрытая враждебность по отношению к Святейшему Синоду и к Церкви вообще» [xl]. Далее автор приводит примеры, как в 1910 г. думский депутат от социал-демократической партии потребовал в целом отклонить бюджет Св. Синода, как в 1916 г. депутаты от духовенства (!) настаивали на том, что «нужно раскрепостить Церковь, освободить Церковь от всех внешних посторонних неответственных влияний… Церковь не должна быть только орудием в руках государства» [xli].
Известный историк церковного права П. В. Верховской считал: если бы в 1906 г. или позже был созван Поместный Собор, то он не смог бы издать каких-либо законов для Русской Православной Церкви, так как не имел бы ни законодательных, ни совещательных полномочий [xlii].
Проводить в таких условиях Собор, значило, в какой-то мере, ставить его (и сами выборы Патриарха) под контроль Государственной Думы, слишком известной своими левыми воззрениями. По словам юриста проф. Н. И. Палиенко, «согласно статье 7 Основных Законов, законодательная власть в области церковных отношений должна осуществляться Монархом в единении с Государственным Советом и Государственной Думой» [xliii]. Странно, что эти обстоятельства не смущали многих представителей Высшей Церковной иерархии: часто поминая историю с иноверным обер-прокурором Св. Синода XVIII в., они не задумывались, что к утверждению решений Православного Собора будут иметь отношения не только иноверные и атеисты, но и просто христоненавистники, каковых немало было среди “народных избранников”. «…Какой же канонический авторитет Государственная Дума, – говорил прямо в лицо думцам историк и публицист А. С. Вязигин, – которая состоит из неверов, представителей инославных исповеданий, из иноверцев? Разве они все эти вопросы могут решать? Разве постановление Государственной Думы даст благодать священства?» [xliv]
Во время Высочайшей аудиенции в Царском Селе 10 октября 1915 г. товарищ обер-прокурора Св. Синода кн. Н. Д. Жевахов сказал Государыне Александре Феодоровне: «С момента своего возникновения, Дума, прикрываясь именем народа, стала в оппозицию к Царю и Его правительству… Иначе и быть не могло, ибо в этом ее задача. Сейчас не только Церковь, но и государство в тисках Думы… Дума – очаг революции… Ее нужно разогнать, упразднить. Пока же этого не будет сделано, до тех пор никакие реформы ни в области государственной, ни, тем более, в области церковной, невозможны… Для реформ нужны кредиты, но Дума их не отпустит». На вопрос Императрицы о первоочередных «реформах в церковной области» князь ответил: «Такой частичной реформой было бы изъятие Церкви из ведения Думы; но и для этого потребовался бы акт Высочайшей воли Монарха, указ Самодержца. […] Но и взятие церковных дел из ведения Думы явилось бы только паллиативом… Дума не перестала бы мешать церковной работе, как мешает и сейчас, и достигнуть единства в сфере церковно-государственной работы было бы трудно…» [xlv]
«В принципе, – считает современный исследователь С. Л. Фирсов, – восстановление сильной патриаршей власти могло произойти лишь при условии отказа государства [читай: Царя. – С. Ф.] от идеи “симфонии властей” [т. е. Царя и Патриарха – С. Ф] и принятия закона о свободе совести. В любом [sic!] ином случае патриарх и возглавляемое им православное церковное управление становились бы «декорациями», а церковные реформы не имели бы никакого практического смысла, так как сама идеология «церковного государства» встала бы на пути их претворения в жизнь (в случае нередкого расхождения целей и задач государства и Церкви [читай: иерархов. – С. Ф.]). […] Взаимообусловленность созыва Собора, избрания патриарха и решения вопроса о свободе совести, как мне кажется, после поражения революции 1907-1907 гг. была понята светской (но все-таки “православной”) властью, так как до конца осуществленная “свобода совести” совершенно закономерно вела к необходимости отделения Церкви от государства (в перспективе, разумеется): в условиях равенства всех религиозных конфессий перед законом “симфония” не имела бы уже никакого права на существование в многонациональной [xlvi] Российской империи” [xlvii].
Немного путанно, но все же сама идея понятна.
О претензиях к Государю Императору Николаю II «освобожденцев» можно получить представление, например, из обзора проф. В. В. Верховским труда проф. Н. В. Каптерева «Патриарх Никон и Царь Алексей Михайлович». В нем по сути (в осторожной форме) идет сравнение положения дел в XVI-XVII вв. с неназванным началом ХХ в. (разумеется, не в пользу последнего): “Факт учреждения патриаршества в России по воле царя при молчаливой солидарности с ним и духовенства совершенно понятен, ибо цели Церкви и государства в XVI в. между собою совпадали, и кто бы не начал работать в пользу возвеличения Русской Церкви, в сущности было все равно. Поэтому в этом акте светской власти отнюдь нельзя усматривать вмешательства в современном нам смысле слова. […] Пассивность архиереев уравновешивалась активностью царя […] Его участие в церковных делах никого не лишало прав, никого юридически не подчиняло его власти: оно возмещало только недостаток инициативы и деятельности там, где они были нужны ко благу Церкви и государства, цели которых были тождественны. Если же государь и его власти направляли свои усилия к тому же самому, к чему стремилась и иерархия и все духовенство, т. е. к возможной христианизации русского народа ради его душевного спасения, то совершенно не было оснований у духовенства против этого протестовать, ибо безразлично было кто более трудится для достижения данной цели, лишь бы цель эта по возможности достигалась. Более того, если русские архиереи в самом деле были так пассивны, а обратное доказать трудно, то они должны были быть довольны, что за них работают другие. При этом самобытность иерархии, ее священные права и достоинства как учительного сословия, ничем не были затронуты, и кроме исключительных случаев, […] едва ли русская история знает такие примеры, где бы московские цари пригнетали Церковь, обращали бы ее на службу светским государственным целям, заставляли бы духовенство изменять церковным идеалам и проч. Напротив, если действовал царь, то он действовал во имя Церкви и ее именно блага ничуть не хуже и не менее искренно, чем любой патриарх, архиерей или игумен. Действовать так ему было тем легче, что цели государства совпадали с церковными. Намерения и усмотрения царя, вытекавшие из искреннего благочестия и желания послужить Богу и Церкви, не могли вредить последней или унижать ее служителей. Можно было спорить только о правильности понимания царем в данном конкретном случае блага Церкви. Возможны были и злоупотребления, но они были исключением по заблуждению или по несовершенству человеческой природы» [xlviii].
Приведенные слова подтверждают сделанный нами ранее вывод о том, что накануне революции «определенные церковные круги желали “освободиться от опеки государственной власти” путем восстановления канонического строя Русской Церкви – Патриаршества» [xlix].
«Начало соединения в лице государя страны государственной и церковной власти, – писал в 1909 году в «историко-догматическом очерке» Е. Темниковский, – явившееся в результате господства учения, не признававшего вообще свободы индивида от властного государственного попечения в какой бы то ни было области, должно исчезнуть, раз в правосознание общества проникнет убеждение, что религия составляет абсолютно-запретную область для государственного властвования. Правовое, конституционное государство должно дать свой чекан церковному строю. В правовом государстве должна быть правовая церковь [именно так, с маленькой буквы! – С. Ф.] […] Соединение в лице Императора Всероссийского высшей государственной и церковной власти является историческим наследием от влияния идей естественного права. В русском законодательстве оно нашло себе такое выражение, которое в настоящее время не может иметь ни теоретического, ни практического оправдания. Сознание этого положения стало достоянием широких церковных кругов» [l].
Чтение подобных трудов в сочетании со знанием нами реальной истории помогает выяснить подлинные цели «реформаторов». – Через учреждение Патриаршества – отделение Церкви от государства, а там и разрушение самого этого государства. Борьба за «восстановление канонического строя Русской Церкви» (Патриаршества) в начале ХХ века (независимо от личных устремлений ее участников) была по сути своей борьбой политической, борьбой, в конечном счете, за уничтожение Богоустановленной Самодержавной Монархии в России (значит и богоборческой!), за устранение власти Русского Православного Царя не только в Церкви, но и в государстве. Однако для того, чтобы узнать, в чьи лапы в таком случае попадет эта власть, вовсе не нужно было способствовать в 1917-м году ее свержению.
Всего этого, Государь, разумеется, допустить не мог.
***
И все же оставалась и другая возможность…
О ней мы не раз писали, опираясь на разнообразные источники [i].
Речь идет о решении Царя-Мученика, приняв монашеский постриг, взять на себя бремя Патриаршества. Впервые сведения об этом были опубликованы в 1921 г. в «литературно-политическом издании» «Луч света», издававшемся в Берлине известным русским монархистом полковником Ф. В. Винбергом (1871 +1927): К МАТЕРИАЛАМ НОВЕЙШЕЙ ИСТОРИИ
«В зиму 1904–1905 года в покоях Петербургского митрополита Антония (Вадковского) имел место следующий случай, достойный занесения его в анналы истории.
Сообщивший мне его свидетель состоял в то время студентом Петербургской Духовной Академии и, по рекомендации академического начальства, был привлечен к работам по приведению в порядок библиотеки митрополичьего дома. В конце каждого рабочего дня студент должен был являться к митрополиту с докладом о результатах своей дневной работы по разборке книг. Так было и в тот памятный для него день, когда он вошел в комнату, где ежедневно докладывал о своих изысканиях в богатом книгохранилище. Увлеченный успехом своих занятий в тот день, он не обратил внимания на то, что митрополит находился не один, и с жаром приступил к докладу, хотя и заметил, что митрополит был не в скуфейке, как обыкновенно, а в белом клобуке, который он надевал лишь в официальных случаях. Студент был очень удивлен тем, что митрополит, обыкновенно с интересом слушавший его доклады, на этот раз сразу прервал его словами: “Потом расскажете, разве не видите, что у меня гости?”
Тут только студент заметил сидевших против митрополита офицера и даму. Однако, считая свой дневной труд в книгохранилище особо выдающимся по результатам изыскания, он рискнул еще раз привлечь внимание митрополита на свой доклад, но на этот раз был строго остановлен: “Вы не узнаете, кто у меня?”
На лице студента ясно выразилось недоумение; тогда митрополит добавил: “Это Их Величества – Государь и Государыня”.
Молодой человек крайне смутился и, раскланиваясь, растерянно произнес: “Очень приятно”. Радостное лицо юноши выдало, однако, волновавшее его чувство умиления при виде Царственной Четы в такой обстановке.
Государь и Государыня переглянулись и, улыбнувшись, ответили на приветствие. Вслед за тем митрополит встал, повернул студента за плечи кругом и, направляя его к двери, сказал: “Идите, после расскажете”.
Конечно, этот приезд Государя к митрополиту вызвал большой интерес среди обитателей митрополичьего дома, и, разумеется, все стали быстро доискиваться причин этого посещения.
Оказалось, что Государь приезжал просить благословения на отречение от прародительского Престола, в пользу недавно перед тем родившегося Наследника Цесаревича Алексея Николаевича, с тем, чтобы по отречении постричься в монахи в одном из монастырей.
Митрополит отказал Государю в благословении на это решение, указав на недопустимость строить свое личное спасение на оставлении без крайней необходимости Своего Царственного долга, Богом Ему указанного, иначе Его народ подвергнется опасностям и различным случайностям, кои могут быть связаны с эпохой регентства во время малолетства Наследника. По мнению митрополита, лишь по достижении Цесаревичем совершеннолетия Государь мог бы оставить Свой многотрудный пост.
Этот случай ясно показывает, как чутко и проникновенно сознавал Государь Император Николай Александрович все непомерно трудные условия Своего Царствования, при котором Венец Мономахов становился терновым венцом.
Б. ПОТОЦКИЙ» [ii].
Поместив приведенную нами статью в своих мемуарах, товарищ обер-прокурора кн. Н. Д. Жевахов присовокупил в 1928 г.: «Вскоре после описанного случая Государь Император сделал и другой раз попытку принять иноческий сан, но тоже неудачно. Об этом последнем факте, какой передаю по рассказам иерархов и других лиц, у меня сохранились такие воспоминания.
Принимая депутацию духовенства, в лице его высших представителей, ходатайствующих о созыве Всероссийского Собора для избрания Патриарха, Государь Император спросил, имеется ли у иерархов намеченный кандидат на патриарший престол. Этот вопрос озадачил депутацию, какая не была к нему подготовлена... После некоторого замешательства последовал отрицательный ответ. Тогда Его Величество осведомился у депутации, согласились бы иерархи, чтобы на патриарший престол Государь Император выставил бы Свою собственную кандидатуру? Произошло еще большее замешательство, а на вопрос Государя последовало гробовое молчание» [iii].
Рассказ князя Н. Д. Жевахова подтвердил в посмертно изданных в 1969 г. сочинениях известный русский духовный писатель С. А. Нилус:
«...Было это во дни тяжелого испытания сердца России огнем Японской войны. В это несчастное время Господь верных сынов ее утешил дарованием Царскому Престолу, молитвами Преподобного Серафима, Наследника, а Царственной Чете – сына-Царевича – Великого Князя Алексия Николаевича. Государю тогда пошел только 35-й год. Государыне-супруге 32-й. Оба были в полном расцвете сил, красоты и молодости. Бедствия войны, начавшиеся нестроения в государственном строительстве, потрясенном тайным, а где уже и явным, брожением внутренней смуты – все это тяжелым бременем скорбных забот налегло на Царское сердце.
Тяжелое было время, а Цусима была еще впереди.
В те дни и на верхах государственного управления и в печати, и в обществе заговорили о необходимости возглавления вдовствующей Церкви общим для всей России главою-Патриархом. Кто следил в это время за внутренней жизнью России, тому, вероятно, еще памятна та агитация, которую вели тогда в пользу восстановления Патриаршества во всех слоях интеллигентного общества.
Был у меня среди духовного мiра молодой друг, годами много меня моложе, но устроением своей милой христианской души близкий и родной моему сердцу человек. В указанное выше время он в сане иеродиакона доучивался в одной из древних академий, куда поступил из среды состоятельной южно-русской дворянской семьи по настоянию весьма тогда популярного архиерея одной из епархий юга России. Вот какое сказание слышал я из уст его:
– Во дни высокой духовной настроенности Государя Николая Александровича, – так сказывал он мне, – когда под свежим еще впечатлением великих Саровских торжеств и радостного исполнения связанного с ними обетования о рождении ему Наследника, он объезжал места внутренних стоянок наших войск, благословляя их части на ратный подвиг, – в эти дни кончалась зимняя сессия Св. Синода, в числе членов которой состоял и наш Владыка. Кончилась сессия: Владыка вернулся в свой град чернее тучи. Зная его характер и впечатлительность, а также и великую его несдержанность, мы, его приближенные, поопасались на первых порах вопросить его о причинах его мрачного настроения, в полной уверенности, что пройдет день-другой, и он не вытерпит – сам все нам расскажет. Так оно и вышло.
Сидим мы у него как-то вскоре после его возвращения из Петербурга, беседуем, а он, вдруг, сам заговорил о том, что нас более всего интересовало. Вот, что поведал он тогда:
– Когда кончилась наша зимняя сессия, мы – синодалы, во главе с первенствующим Петербургским митрополитом Антонием (Вадковским), как по обычаю полагается при окончании сессии, отправились прощаться с Государем и преподать ему на дальнейшие труды благословение, то мы, по общему совету, решили намекнуть ему в беседе о том, что нехудо было бы в церковном управлении поставить на очереди вопрос о восстановлении Патриаршества в России. Каково же было удивление наше, когда, встретив нас чрезвычайно радушно и ласково, Государь с места сам поставил нам этот вопрос в такой форме:
– Мне, – сказал он, – стало известно, что теперь и между вами в Синоде и в обществе много толкуют о восстановлении Патриаршества в России. Вопрос этот нашел отклик и в моем сердце и крайне заинтересовал и меня. Я много о нем думал, ознакомился с текущей литературой этого вопроса, с историей Патриаршества на Руси и его значения во дни великой смуты междуцарствия и пришел к заключению, что время назрело, и что для России, переживающей новые смутные дни, Патриарх и для Церкви, и для государства необходим. Думается мне, что и вы в Синоде не менее моего были заинтересованы этим вопросом. Если так, то каково ваше об этом мнение?
Мы, конечно, поспешили ответить Государю, что наше мнение вполне совпадает со всем тем, что он только что перед нами высказал.
– А если так, – продолжал Государь, – то вы, вероятно, уже между собой и кандидата себе в Патриархи наметили?
Мы замялись и на вопрос Государя ответили молчанием.
Подождав ответа и видя наше замешательство, он сказал:
– А что, если я, как вижу, вы кандидата еще не успели себе наметить или затрудняетесь в выборе, что если я сам его вам предложу – что вы на это скажете?
– Кто же он? – спросили мы Государя.
– Кандидат этот, – ответил он, – я! По соглашению с Императрицей я оставлю Престол моему Сыну и учреждаю при нем регентство из Государыни Императрицы и брата моего Михаила, а сам принимаю монашество и священный сан, с ним вместе предлагая себя вам в Патриархи. Угоден ли я вам, и что вы на это скажете?
Это было так неожиданно, так далеко от всех наших предположений, что мы не нашлись, что ответить и... промолчали. Тогда, подождав несколько мгновений нашего ответа, Государь окинул нас пристальным и негодующим взглядом: встал молча, поклонился нам и вышел, а мы остались, как пришибленные, готовые, кажется, волосы на себе рвать за то, что не нашли в себе и не сумели дать достойного ответа. Нам нужно было бы ему в ноги поклониться, преклоняясь пред величием принимаемого им для спасения России подвига, а мы... промолчали!
– И когда Владыка нам это рассказывал, – так говорил мне молодой друг мой, – то было видно, что он, действительно, готов был рвать на себе волосы, но было поздно и непоправимо: великий момент был непонят и навеки упущен – «Иерусалим не познал времени посещения своего»... (Лк. 19, 44).
С той поры никому из членов тогдашнего высшего церковного управления доступа к сердцу Цареву уже не было. Он, по обязанностям их служения, продолжал по мере надобности принимать их у себя, давал им награды, знаки отличия, но между ними и его сердцем утвердилась непроходимая стена, и веры им в сердце его уже не стало, оттого, что сердце Царево, истинно, в руце Божией, и благодаря происшедшему въяве открылось, что иерархи своих си искали в Патриаршестве, а не яже Божиих, и дом их оставлен был им пуст. Это и было Богом показано во дни испытания их и России огнем революции. Чтый да разумеет (Лк. 13, 35)» [iv].
Рассказ этот С. А. Нилус поведал в 1916 г. Л. А. Тихомирову, о чем имеется запись в дневнике последнего под 21 сентября: «Вчера Нилус рассказал мне «чудо», как он выразился. И вправду чудо, хотя я сомневаюсь, чтобы оно было в действительности. Узнал он это от какого‑то человека (имени которого не открыл), который слышал это будто бы от [архиепископа] Антония Храповицкого, лично участвовавшего в деле. В то время, когда возник вопрос о восстановлении Патриаршества и созвании Церковного Собора, архиереи, как известно, собрались у Государя, и он, выразив свое сочувствие этому, спросил владык, намечали ли они между собою кандидата на Патриарший Престол? Владыки (среди которых чуть ли не каждый мечтал быть Патриархом) – молчали. После тщетных попыток добиться у них какого-нибудь мнения, Государь будто бы сказал: «Тогда, владыки, выслушайте мое мнение, и скажите, согласны ли вы на мое предложение». И затем он будто бы сообщил им такой неожиданный план: он, Государь, отказывается от Престола в пользу сына, разводится с женой, поступает в монахи – и его выбирают в Патриархи. Одобряют ли владыки такой план?
Ошарашенные владыки хранили глубокое молчание. Государь переспросил, но у них языки не могли пошевельнуться… Тогда Государь, помолчав, повернулся и ушел, оставив владык в их оцепенении.
[Архиепископ] Антоний, будто бы, потом рвал на себе волосы из досады, что они пропустили такой случай получить для Церкви такого Патриарха, который имел бы даже большее значение, чем [святитель] Филарет Романов. Но момент был упущен.
Никогда ничего подобного я доселе не слыхал, и, признаюсь, не верю. Мысль Государя, – если это имело место, – это была бы единственная комбинация, при которой Патриаршество восстало бы из могилы в небывалом величии. Однако, нельзя не сказать, что [Царь] Михаил Романов, при всей юности своей, все-таки уже имел царский возраст, тогда как Наследник Цесаревич Алексей – тогда был еще совсем ребенком, и стало быть Россия должна была иметь Регента. Это значительно изменяло бы положение Патриарха.
Впрочем, повторяю, я совершенно не верю этому рассказу. Если бы что-либо подобное произошло, то я бы, конечно, слыхал от кого-либо» [v].
Нынешние «неверы» не желают замечать очевидного: опубликованных документов. Часть из них они просто игнорируют [vi], другие, слишком известные, объявляют «мифом», «апокрифом» (причем без всяких на то доказательств).
«Противоречие между религиозной мечтой и политической реальностью, – пишет доктор исторических наук С. Л. Фирсов, – можно считать не только производным ненормальных церковно-государственных отношений, существовавших в России, но и личной драмой последнего Самодержца. Своеобразным выходом из этого противоречия стали апокрифические сказания, связанные с жизнью [Императора] Николая II, в которых можно найти интересные (с психологической точки зрения) интерпретации его мистических настроений, а также «ответ» на вопрос, почему Государь так и не созвал Поместный Собор Русской Церкви. […] Характерно, что подобные взгляды особенно популяризируются в последнее время, причем мифотворчество тем сильнее, чем сложнее поднимаемый вопрос. […] Создание образа святого Царя дополняется неподтверждаемой информацией о том, как [Император] Николай II хотел разрешить церковный вопрос, приняв на себя бремя Патриаршего служения» [vii].
Таким образом, получается, что все врут и фантазируют: и полковник Императорской армии, и известный духовный писатель, и товарищ обер-прокурора Св. Синода. Один прежний (?) советский ученый говорит правду.
«…Такой ответ, – продолжает С. Л. Фирсов, имея в виду свидетельства С. А. Нилуса, Н. Д. Жевахова и Б. Потоцкого, – явно не может удовлетворить того, кто пытается непредвзято понять, почему Собор до 1917 г. не созвали и почему церковно-государственные отношения вплоть до крушения Империи так и не были изменены. […] Кроме того, “апокрифы”, сообщающие нам о желании Императора стать Патриархом или просто принять постриг, не могут быть подтверждены независимыми (от Православия? – С. Ф.) источниками или хотя бы прямыми свидетельствами» [viii].
Такие дополнительные свидетельства сохранились. Они опубликованы. Приведем все, которые пока что удалось разыскать. Не для ученых пересудов, а во имя Правды Божией.
«Много лет спустя, – читаем в житии Царя-Мученика, написанном Е. Е. Алферьевым и изданном в 1983 г. Зарубежной Церковью, – Государь поделился своими переживаниями и мыслями по этому вопросу [выдвижении себя кандидатом в Патриархи] с двумя из своих приближенных, одним из которых был его любимый флигель-адъютант гр. Д. С. Шереметев» [ix].
Еще одно подтверждение тому, что Государь не раз обращался к православным иерархам по поводу восстановления Патриаршества, находим в воспоминаниях супруги Князя Никиты Александровича (1900 †1974), правнука Императора Николая I (по линии «Михайловичей»), – Княгини Марии Илларионовны (урожденной графини Воронцовой-Дашковой, род. 1903). В 1995 г. выписку из них предоставил мне П. Г. Паламарчук:«Как-то после революции митрополит Антоний [(Храповицкий)], Киевский посетил дом своих хороших друзей, чету Безак, – Феодора Николаевича [x] и Елену Николаевну [xi]. Муж и жена пользовались особым доверием Императрицы Марии Феодоровны, знавшей Елену Николаевну с детства, ибо отец последней, генерал Шипов, был в свое время командиром Кавалергардского Ее Величества Государыни Императрицы Марии Феодоровны полка. И вот владыка, в Киеве, передал чете Безак свой знаменательный разговор с Царем, имевший место в Петербурге вскоре после рождения Наследника Цесаревича:
– Старшие иерархи были вызваны к Государю, в том числе и я. В то время по воле Царя велась подготовительная работа для созыва Собора, на котором должно было быть восстановление в России Патриаршества. И Государь, следуя за ходом дела, пожелал нас видеть. Когда мы собрались во дворце, Царь нас спросил, выбрали ли мы кандидата. Переглянувшись между собою, мы молчали. Каждый из нас, вероятно, думал о себе, как о самом подходящем Патриархе [xii]. После довольно длительного раздумья мы ответили: «Нет, Ваше Величество». Прошел недолгий срок; Царь снова вызвал нас к себе, и задал нам тот же самый вопрос. В смущении мы вынуждены были, как и прежде, дать отрицательный ответ. Тогда Государь, молча посмотрев на нас, задумался. Прошли мгновения, Царь снова заговорил: «Если вы не нашли кандидата, то я имею в виду кого‑то». Мы все внимательно слушали и ожидали, на кого из нас укажет Государь. Но каково было наше изумление, когда Царь нам объявил: «Я сам – кандидат». Пораженные, мы даже не нашли, что нам ответить. А Государь продолжал: «Родился Наследник Престола. Когда он немного подрастет, Великий Князь Михаил Александрович станет регентом. Императрица согласна уйти в монастырь. Я же постригусь в иночество» [xiii].
В одной из последних своих радиобесед ныне уже покойный епископ Василий (Родзянко) свидетельствовал: «Государь Николай Александрович был глубоко верующим и преданным Церкви человеком, это мы знаем из многих и многих свидетельств. В частности, я это знаю от моего деда, бывшего последним председателем Государственной думы Царской России. Он часто бывал у Государя с докладами, беседовал с ним после докладов очень откровенно и часто высказывал свои мнения. […] Он отрекся, и возможно, что это был Промысл Божий, что так нужно было это для того, чтобы в отречении оказаться духовно другим. Для того, чтобы вступить на путь иного служения, служения собственным примером, служения кровью. Известен факт, что еще до революции он уже помышлял об отречении, но совсем другого качества. Вместе с Императрицей они говорили о том, что, когда дети вырастут, они оба уйдут в монастырь. Она – как в свое время праматерь Династии Романовых, жена Феодора Никитича, который впоследствии стал Патриархом Филаретом. Он мечтал послужить России, как его предок, в сане Патриарха, первого после двухсотлетнего перерыва. Николай II об этом говорил. Я знаю это от моего деда. Он думал о Патриаршестве, и это одна из причин того, почему он, когда хотели созвать Поместный Собор, считал это несвоевременным: он ожидал для себя каких-то внутренних перемен. Но Господь даровал ему быть не просто Патриархом, а стать тем, кто избирает вместо царства земного Царство Небесное» [xiv].
Стало известно и об истоках замысла Государя стать Патриархом. Недавно было опубликовано ценное свидетельство внучки архитектора-художника Владимира Николаевича Максимова (1882+17.12.1942), полностью спроектировавшего пещерный храм преп. Серафима Саровского в Царском Селе и казармы, – Н. К. Смирновой. (Впоследствии Государь стал крестным отцом сына молодого архитектора – Арсения.) По ее словам, в известном письме, полученном Царем-Мучеником во время прославления преп. Серафима, «давался совет, как можно удержать Россию над пропастью – отказаться Государю и Государыне от личного счастья, принять монашеский постриг, Государю же – патриаршество и регентство над сыном, как это было при избрании на Царство первого Романова – Михаила» [xv].
В приведенных выше свидетельствах затронут и еще один важный аспект: исторический – Царь Михаил Феодорович и Патриарх Филарет. Вот что по этому поводу писал современный исследователь истории Церкви прот. Лев Лебедев:«…Промыслу Божию угодно было устроить так, что России дан был еще и особый, наглядный образ того, какими должны быть отношения главы Церкви и главы Государства. Это случилось, когда Патриархом всея России стал Филарет. […] Соборное определение о причинах избрания его на этот престол характеризует Филарета как «…мужа во учениих божественных апостол и отец зело изящна, и в чистоте жития и благих нрав известна; наипаче же и сего ради [он избирается Патриархом – Авт.]яко по плоти той царев отец, и сего ради да будет царствию помогатель и строитель, и сирым заступник и обидимым предстатель». […] …В России сложилась ситуация, уникальная, пожалуй, не только для русской истории, но и для всемiрной истории Церкви, когда родные отец и сын становятся двумя главами единой Православной державы! Патриарх Филарет титулуется «Великим Государем», как и Царь (тогда как для патриархов был принят иной титул – Великий Господин). Между Церковью и государством устанавливаются, таким образом, подлинно родственные (в прямом и переносном смысле) отношения, обезпечивающие особую внутреннюю крепость всей русской жизни. Этот промыслительный урок как определенное Божие указание был хорошо понят в России» [xvi].
Рассуждая о рождении, по предстательству преп. Серафима Саровского, Наследника, тот же прот. Лев Лебедев в др. своей работе пишет: «Через несколько месяцев после этого радостного события, в разгар Японской войны, в начале революции и разговоров о Патриаршестве, в начале 1905 г. у Царя и Царицы возникли порыв и идея, которыми объясняется очень многое, во всяком случае самое главное во всей их прекрасной жизни. Венценосные Супруги, разумеется, в глубоком секрете, обратились к С.-Петербургскому митрополиту Антонию (Вадковскому) за благословением на то, чтобы им всецело посвятить себя служению Богу, постригшись в монашество! Государь при этом желал оставаться Регентом до совершеннолетия Наследника Царевича Алексея. Антоний уклонился от благословения на такой поразительный и для него совершенно неожиданный шаг, сославшись на большую опасность дела в связи с войной и начавшейся смутой.. Тогда и до недавнего времени об этом не знал никто. Сведения сообщил проф. М. В. Зызыкин (со ссылкой на мемуары очевидца события – товарища (заместителя) обер-прокурора Синода того времени) в докладе о Предсоборном присутствии 1906 г., опубликованном русской газетой «Наша страна» (Буэнос-Айрес, Аргентина) в номере за 21 января 1950 г. […] Сведения об этом сообщены были вскоре (без указания имени источника) С. А. Нилусом в книге “На берегу Божьей реки” (С.-Фр. 1969, т. II, гл. IV), а затем подтверждены участником беседы с Царем владыкой Антонием (Храповицким), а также – независимо от него – флигель-адъютантом Государя графом Д. С. Шереметьевым, с которым Царь лично делился своим замыслом, а также независимо от них – тем же видным синодальным чиновником, воспоминания которого приводит проф. Зызыкин в уже упомянутой публикации.
Сведения потрясающие! Их можно было бы расценить как невероятные, если бы мы не знали теперь, чем наполнилась глубоко верующая душа Государя после Сарова, и что вообще есть Русская Душа и Душа подлинно обратившихся к Православию Русских Царей!
Для Государя Николая II воссоздание Патриаршества не было делом простой перемены формы церковного управления «Просто Патриарх» вместо Синода – это ничего не даеет […] Глубоко изучивший историю Патриаршества и принявший идеи взаимоотношений церковной и царской власти Святейшего Патриарха Никона, Царь Николай II понимал, что вся суть дела в том, чтобы Патриарх был таким же главою России, как Царь, только – в духовной области жизни страны, чтобы вместе они отвечали за судьбы России, имея каждый преимущество в своей сфере. Получилось неслитное, но и нераздельное единство церковной и царской власти, соответствующее различию природ Церкви («Царства не от мiра сего», по слову Христа) и государства (-царства «от мiра»). Это как дух и плоть в едином человеческом существе, или как разум духовный (сердечный) и рассудок плотский (мозговой). Сравнений может быть (и бывало!) много. Такое единство, как мы помним, было на Руси искони, и оно обезпечивало особую крепость всего организма Великороссии. На практике, в условиях ХХ в., такие взаимоотношения Патриарха и Царя влекли за собою переделку всей системы церковных и государственных учреждений, их теснейшего взаимодействия, взаимопроникновения, подобно тому, как было в XVII в.
Самым важным должен был стать первый переходный период этого грандиозного преобразования. Во главе Церкви, Патриархом, должен был стать человек, пользующийся безспорным единодушным признанием народа, имеющий опыт ведения больших государственных дел и имеющий реальную власть вести и эти и церковные дела. В среде русских архиереев такого человека не было. Почти все они пользовались любовью народа, но каждый – в своей епархии, не во всероссийском масштабе. Среди них одни были учеными, другие – молитвенниками, третьи – отличными управляющими, но не было, пожалуй, никого, кто соединял бы все эти качества вместе. И уж совсем не было такого, кто имел бы достаточный опыт и власть в важнейших делах государства.
Таким человеком тогда был только сам Государь Николай II. Он это понял, увидел и в опасный момент новой смуты, начавшейся в 1905 г., решил взять на себя руководство великим преобразованием жизни, полную ответственность за него! Можно представить, что получилось бы в случае осуществления замысла. Воссоздалась бы не только симфония церковной и царской власти (хотя и это очень важно само по себе), воссоздался бы, минуя “общественность”, и столь нужный совет Царя с Землей (через Церковь).
В то время Церковь еще не была декоративным учреждением, просто “милым сердцу” за образы родной старины, хранимые ею; она была великой общественной силой и от нее исходили действительные и действенные Божии силы, силы Духа Святаго, которыми реально жил и дышал народ! Поскольку первое время, до совершеннолетия Сына, Царь, став Патриархом, фактически продолжал бы править страной, он соединил бы в своем лице силы Церкви и силы государственной власти (со всеми ее учреждениями). Тогда возникло бы то положение, которое Промыслом Божиим имело место при первом Романове. Патриарх-отец (Филарет), а Царь – его родной сын (Михаил). Несомненно потом это повторило бы и положение, имевшее место при Алексее Михайловиче и Патриархе Никоне, до их разлада, – то есть полное духовное родство, где Патриарх – духовный отец, а Царь – духовный сын его, по совершенно добровольному влечению.
Смыкалась связь времен!..
Великороссия могла вернуться в то состояние, в котором, в XVII в., она была не только Третий Рим, но еще и Новый Иерусалим! Но теперь, в ХХ в., это был бы Иерусалим, оснащенный всей мощью современной индустрии и вооружений, уже, как мы видели, возымевший реально власть влиять на дела мiровые (если только не руководить ими!), мiром знаемый и признаваемый, как одна из самых великих держав! Ради этого Русский Царь и Царица, безгранично любящие друг друга, молодые (ему шел 37-й, а ей – 33-й год!) согласились прекратить супружескую жизнь, пожертвовать ею… Прав был владыка Антоний (Храповицкий), когда, вспоминая ту беседу с Царем, воклицал: “Нам надо было бы в ноги ему! А мы… промолчали!”Царь понял, что не только мiрская, но и церковная общественность в лице иерархии Церкви не готова принять его предложения, не может понять сейчас значение замысла и оценить перспективу, не созрела. А настаивать на своем Царь не мог, т. к. в этом случае принятие его воли не было бы свободной волей, желанием самой Церкви, а снова – актом ее подчинения, что лишало бы смысла все задуманное им преобразование.
Ему оставалось одно – ждать. Поэтому Государь, разрешив и одобрив начало работы по подготовке Поместного Собора с выборами Патриарха в виде открывшегося по его указу в 1906 г. Предсоборного совещания, вместе с тем откладывал созыв самого Собора на неопределенное время. К тому находились и вполне уважительные внешние причины, – сперва смута 1905-1907 гг., потом начало войны 1914 г. Но теперь можно с большой вероятностью сказать, что не в этих только причинах было дело: подав идею великого плана, Государь ожидал, когда она овладеет сознанием самой иерархии.
А Российские архиереи, словно напуганные тем, что Царь станет Патриархом, не сговариваясь, молчали и обсуждали все, что угодно, только не это предложение, тем паче, что сам Государь больше никогда не возвращался к нему» [i].
Следует отметить, что факты встреч и бесед с иерархами не раз фиксировался в Царском дневнике. Приведем некоторые из них:
1904 г.: “28-го декабря. Вторник. Оттепель продолжалась до вечера. В 12 ½ Митрополит [Антоний] славил Христа с братией Александро-Невской лавры. Он завтракал с нами» [ii].
1905 г.: «5-го мая. Четверг. Утром полгулял. После первого доклада принял митрополита Антония. Завтракали: он, Котя Оболенский, Менгден и Дмитрий Шереметев (деж.) [iii]» [iv].
«17-го декабря. Суббота. [...] После завтрака у меня были три митрополита [v]» [vi].
О предстоявшей 5 мая 1905 г. встрече сохранилась собственноручная пометка Государя, датированная 30 марта: “Может быть, я приму на днях митрополита Антония” [vii]. Сохранилась и записка последнего от 4 мая к обер-прокурору Св. Синода К. П. Победоносцеву: “Долгом поставляю Вас уведомить, что Государь Император, вследствие моей просьбы, назначил мне полученным сейчас письмом явиться к нему завтра в 12 ч. дня. По вопросу о церковной реформе и моем в ней участии буду говорить так и то же, что изложил Вам в особом моем к Вам письме по сему поводу” [viii].
Тема беседы 17 декабря 1905 г. подтверждена известным церковным историком И. К. Смоличем и архиепископом Василием (Кривошеиным) в рецензии на этот труд [ix]. В «Истории Русской Церкви» первый из них пишет: «17 декабря Император назначил аудиенцию трем митрополитам как старшим членам Святейшего Синода “для непосредственного преподания царственных указаний к предстоящему созванию Поместного Собора Всероссийской Церкви”» [x]. И в особой работе: «17 декабря 1905 г. трех митрополитов – членов Святейшего Синода вызвали к Императору. На этой аудиенции они узнали, что Император ничего не имеет против созыва Поместного Собора. Им было рекомендовано создать при Святейшем Синоде “особое присутствие из представителей церковной иерархии и других, духовных и светских, лиц”, которое должно обсудить все вопросы, подлежавшие рассмотрению на будущем Поместном Соборе» [xi].
В официальном сообщении читаем: «Его Императорскому Величеству благоугодно было призывать, 17-го декабря, в Царское Село, присутствующих в Святейшем Синоде высших иерархов: митрополитов: С.-Петербургского Антония, Московского Владимира и Киевского Флавиана, для непосредственного преподания Царственных указаний к предстоящему созванию поместного собора всероссийской Церкви. Осведомившись от вызванных иерархов о положении предпринятых уже для успешного созвания собора подготовительных работ, – требующих труда и времени, Государь Император соизволил высказать, что в настоящее время, при обнаружившейся расшатанности в области религиозных верований и нравственных начал, благоустроение православной российской Церкви – хранительницы вечной христианской истины и благочестия – представляется делом неотложной необходимости» [xii] .
В 1905 году имела место и еще одна официальная аудиенция, специально не отраженная в дневнике Государя. Имеется только неопределенная запись:
«27-го декабря. Вторник. […] Принимал доклады до 4 ч.» [xiii].
«Во время второй аудиенции, 27 декабря, – пишет И. К. Смолич, – [Император] Николай “благоволил выразить свою волю, чтобы произведены были некоторые преобразования в строе нашей отечественной Церкви на твердых началах вселенских канонов для вящего утверждения Православия”. “А посему предложил мне, – пишет митрополит Антоний (Вадковский), – совместно с митрополитами Московским Владимиром и Киевским Флавианом определить время созвания всеми верными сынами Церкви ожидаемого Собора”» [xiv].
Впрочем, были возможности для встреч и в неофициальной обстановке. Смотрите, например, запись в Царском дневнике от 28 декабря 1905 г.: «Митрополит с братией приезжал славить» [xv] и т. д. Не говорим уже о позднейших по времени встречах (см., напр., письмо от 9.6.1910 (№ 24) сщмч. Серафима (Чичагова) графине С. С. Игнатьевой в нашем сборнике «И даны будут Жене два крыла…»).
Уже после выхода в свет этого сборника был обнаружен еще один документ [xvi], подтверждающий первое опубликованное свидетельство о намерении Государя. Напечатано оно было, напомним, в 1921 г. на страницах «литературно-политического издания» «Луч света», печатавшегося в Берлине.
Итак, недавно стало известным, что в 1916 г. в журнале «Исторический вестник» были опубликованы воспоминания о митрополите Антонии его племянника М. В. Вадковского. «Интересен также, – писал он, – случай, рассказанный дядей, касательно посещения его покоев некими весьма почетными Гостями. Когда Владыка сам угощал Их в столовой чайком, студент Духовной академии Лебедев (из Орла) в смежной комнате, ничего не зная о Посетителях, занимался приведением в порядок книг огромной библиотеки Владыки (завещанной им родной Тамбовской семинарии); закончив свою работу, студент идет в столовую (как проходную комнату), чтобы уйти из покоев, подходит на прощанье к Владыке под благословение, смотрит на Гостей и столбенеет.
– Знаете ли вы, кто это? – спросил Владыка растерявшегося юношу.
– Знаю! – еле ответил тот в смущении, готовый провалиться сквозь землю.
– Сделайте же поклон и отправляйтесь в Академию, – заключил Владыка.
Студент неловко расшаркался, поклонился чуть не до земли, и пустился бежать домой.
А о случае том, наверное, будет рассказывать не только своим детям, но и внукам, и правнукам (конечно, если не пойдет в монахи)» [xvii].
Как видим, рассказал, но только уже будучи за пределами России…
По условиям времени (воспоминания были опубликованы в 1916 г.) «весьма почетные Гости» не могли тогда быть названы. Но тем ценнее это свидетельство: посещение было подтверждено еще в дореволюционной публикации, при жизни Царственных Мучеников. Кроме того, сообщение об этом посещении митрополита Антония соседствует в цитированных воспоминаниях с описанием обсуждения вопроса о восстановлении Патриаршества.
Таким образом, сведения, сообщенные Б. Потоцким, кн. Н. Д. Жеваховым, С. А. Нилусом и др., находят безспорное подтверждение.
Однако, возвращаясь к существу дела, мы не можем еще раз не отметить, что бережно выношенное в Царском сердце согласие на жертвенный подвиг, подкрепленное жертвенным же согласием Царицы-Страдалицы, было отвергнуто русскими архиереями. Владыки промолчали…
Правда, в других случаях они молчали по-другому. Ведь иногда молчание выражает согласие. Тот же мемуарист свидетельствовал:
«– Обвиняют меня, – говорил мне Владыка в минуты задушевных бесед, – в честолюбивых планах, будто я желаю быть Патриархом, желаю, чтобы архиереи руку мою целовали. Ничего этого я не желаю, а думаю только о благе и преуспеянии Церкви.
Помню, с каким одушевлением открывал Владыка заседание Предсоборного присутствия. Множество епископов собралось в покоях Владыки. Сидя в смежной с залой комнате (в кабинете) я слышал заявление секретаря Владыки: “Высокопреосвященный митрополит Антоний имеет сказать слово”. И до меня доносились обрывки из речи Владыки, в которой он указывал на соборность, как основной принцип жизни Церкви, причем он призывал иерархов потрудиться над осуществлением этого принципа посредством разработки правил созыва Собора. Затем послышался знакомый мне голос другого иерарха, которого покойный чтил за ум и общительность, но не разделял его воззрений (крайне аскетических). Этот видный в настоящее время иерарх, несколько отклоняясь от существа вопроса, стал говорить о личных добродетелях тогда еще здравствовавшего Святителя, преимущественно о его милосердии и всепрощающей любви.
Эту речь я понял как намек на то, что митрополит Антоний должен быть председателем на Соборе, а, может быть, и Патриархом, насколько позволят ему ослабевающие силы… Довершит же это дело более юный и энергичный его преемник…» [xviii]
В ответ на все эти речи митрополит Антоний молчал. Однако молчал, как мы уже говорили, по-иному. И молчание это означало не только согласие относительно себя, но, прежде всего, отвержение Царской жертвы…
Но ни маститого митрополита Антония (Вадковского), ни «более юного и энергичного его преемника» митрополита Антония (Храповицкого) Бог, как известно, не благословил Патриаршеством…
Как бы то ни было, «с той поры, – по словам С. А. Нилуса, – никому из членов тогдашнего высшего церковного управления доступа к сердцу Цареву уже не было».
Такое непонимание-отталкивание прослеживается и позднее. Факты эти ныне общеизвестны [xix]. Это и поведение Синода в февральско-мартовские дни 1917 года. Это и безучастие Поместного Собора 1917-1918 гг. к судьбе Царственных Узников. И теплохладное отношение к Цареубийству.
Долголетнее сопротивление уже на нашей памяти прославлению Царственных Мучеников (когда уже было можно) и некая его неполнота (когда оно все-таки свершилось), сопровождавшееся различного рода уничижающими Святых оговорками и поправками, – все эти «деяния» продолжают тот давний чудовищный ряд.
Прости нас, Господи!
Причем, все это относится не только к прославлению 2000 года здесь, но и 1981-го там.
Чтобы не быть голословным продемонстрируем взгляды на прославление Царственных Мучеников первоиерарха Зарубежной Церкви Антония (Храповицкого), чей образ (как нам станет ясно после прочтения его собственноручного письма) до неузнаваемости тщательно отретуширован последователями и почитателями Владыки.
27 апреля 1931 года близкая первоиерарху белградская православно-монархическая газета «Царский вестник» задавалась вопросом: «Возможно ли причисление Царя-Мученика к лику святых»? Воспроизведем эту любопытную статью полностью:
«Известный югославянский публицист, общественный деятель и горячий русофил г. Неманья Павлович обратился к митрополиту, Блаженному Антонию со следующим письмом:
“Я хотел бы испросить Вашего совета и моральной помощи в одном крайне деликатном вопросе, к которому рассчитываю привлечь внимание Вашего Высокопреосвященства, особенно потому, что он касается Русской Православной Церкви. Я лично принимаю участие в этом деле из чувства глубочайшего почтения к светлой памяти величайшего друга притеснявшегося югославянского народа, Императора Николая II, помощь которого определила нашу судьбу.
Имя Великого и доброго Царя-Мученика не может остаться обычным, быть умалено или забыто, и поэтому я позволяю себе предложить Вашему Высокопреосвященству вопрос, – не представилось бы осуществимым, чтобы Русская Православная Церковь взяла на себя почин прославления Царя-Мученика Николая II святым и признания дня Его конины общим православным праздником с тем, чтобы примеру Русской Церкви последовала и ее младшая сербская сестра. Одновременно с тем представлялось бы желательным основать церковное общество, которое поставило бы себе задачей издание на русском и других языках материалов о зверствах, учиненных над Царем-Мучеником и Его близкими”.
Владыка митрополит Антоний в своем ответе г. Неманье Павловичу высказал следующие соображения:
“Письмо Ваше меня настолько удивило, что я не сразу поверил в его искренность и принял за шутку, пока мои друзья не пояснили мне, что оно написано искренно и серьезно. Все-таки вам, очевидно, совершенно неведомо, как в Христовой Церкви совершается причтение к лику святых праведника или исповедника. Для такого причтения должны быть либо освидетельствованы мощи покойного, как нетленные, либо собраны и проверены сказания о чудесах, совершенных по его молитвам Богу.
Церковь относится, конечно, с полной серьезностью к такому делу и чрезвычайно строго проверяет сказания об исцелениях, произведенных праведником или об его явлениях после кончины.
Несомненно, наш возлюбленный Государь Николай Александрович был искренно верующим православным христианином, хотя, к сожалению, далеко не чуждым различного рода суевериям, например, магнетизму, спиритизму и т. п.
Я надеюсь, и даже питаю уверенность, что Господь принял Его душу в Свое Небесное Царство, но отсюда еще далеко до прославления Его, как святого.
Правда, бывали случаи, когда неповинная смерть праведников сама по себе была принимаема современниками, как основание для его прославления. Такова была кончина св. благоверных князей Бориса и Глеба от руки братоубийца Святополка. Однако это событие было принято, как доказательство их святости после того, когда погребение их стало сопровождаться многочисленными исцелениями больных и т. п. явными чудесами.
Одним из таких чудес было наказание епископа, не поверившего их святости: не то он онемел, не то ослеп (хорошенько не помню), пока не принес покаяния святым угодникам.
Может быть, вы более знакомы с драмой «Борис Годунов» Пушкина, где говорится о прозрении слепца над местом погребения св. Царевича Димитрия.
Если Господь, паче чаяния, соблаговолит так прославить кротчайшего и смиренного сердцем Царя Николая Александровича, то Ваше благочестивое желание, вероятно, будет исполнено”» [xx].
Рядом с подобными «откровениями» можно поставить разве что недавние «мысли» покойного митрополита Нижегородского Николая в его родной газете «Православное слово» или известное его интервью в «НГ-религии» [xxi].
Роднит эти разделяющие почти семь десятков лет тексты двух архиереев (зарубежного и «нашего») какое-то безмерное доверие к художественной литературе, как к историческому источнику. «…Если бы отрекшийся Государь, – кощунственно писал в 1997 г. митрополит Николай, – хотя бы понял ту беду, которую Он принес в общество, покаялся. Ничего же этого не было. А вот возьмите, к примеру, князя Игоря: “Стонет Русь в руках могучих, и в том она винит меня…” [Это – напомню – либретто оперы “Князь Игорь”!] Игорь сознает и кается [В опере!], что он своими неразумными действиями привел свой народ к поражению. В случае с Николаем Вторым со стороны Царя вряд ли было осознанное покаяние» [xxii]. К сожалению, сам Владыка скончался без покаяния (без исповеди и причастия) после повторного напечатания в общероссийской газете другой подобной хулы, правда на этот раз на уже канонизированных Русской Православной Церковью Царственных Мучеников. Сейчас митрополит Николай в загробном мiре. Там он всё узнал и понял… Поздновато, к несчастию… Последователи же Владыки продолжают его дело, к сожалению, лишь усугубляя его положение там. Недавно, например, чтители митрополита Николая в прекрасно изданной подарочной книге, посвященной его памяти, под претенциозным названием «Святитель» (составитель и редактор Т. Упирвицкая. Нижний Новгород. 2002) предлагают нам сейчас (после всего происшедшего!) почитать все то же кощунственное интервью.
***
Возможно, что активно распространявшиеся перед переворотом слухи о неких претензиях Императрицы на Верховную власть, есть не что иное, как отголосок непонятого и непринятого предложения о Ее регентстве при малолетнем Государе Алексии Николаевиче [xxiii].
Силы и способности для этого у Государыни были. Вспомним уже приводившиеся нами слова Ее бабушки королевы Виктории: «Я УВЕРЕНА, ЧТО ИЗ НЕЕ ВЫЙДЕТ МОГУЩЕСТВЕННАЯ ИМПЕРАТРИЦА» [xxiv].
Государыня – Императору (22.8.1915): «…Не смейся над Своей глупой, старой Женушкой, но на Мне надеты невидимые “брюки”, и Я смогу заставить старика [Горемыкина] быть энергичным. Говори Мне, что делать, пользуйся Мной, если Я могу быть полезной. В такие времена Господь Мне подает силу, потому что Наши души борются за правое дело против зла. – Это все гораздо глубже, чем кажется на глаз. Мы, которым дано видеть все с другой стороны, видим, в чем состоит и что означает эта борьба». (23.8.1915): «Уверяю Тебя, что Я жажду показать всем этим трусам Свои безсмертные штаны!» (25.8.1915): «Я вижу, что присутствие Моих “черных брюк” в Ставке необходимо – такие там идиоты».
Государь – Императрице (25.8.1915): «Подумай, Женушка Моя, не прийти ли Тебе на помощь к Муженьку, когда Он отсутствует? Какая жалость, что Ты не исполняла этой обязанности давно уже, или хотя бы во время войны!»
Государыня – Императору (9.9.1915): «Дорогой, сколько всюду дела! Мне так хочется во все вмешиваться […], чтобы разбудить людей, привести все в порядок и объединить всех». (14.9.1915): «Некоторые сердятся, что Я вмешиваюсь в дела, но Моя обязанность – Тебе помогать. Даже и в этом Меня осуждают некоторые министры и общество; они все критикуют, а сами занимаются делами, которые их совсем не касаются». (17.9.1915): «…Как Я жажду Тебе помочь и быть серьезно полезной, – Я так молюсь Богу сделать Меня Твоим ангелом-хранителем во всем! Некоторые на Меня смотрят уже, как на такового, а другие говорят про Меня самые злые вещи. Некоторые боятся Моего вмешательства в государственные дела (все министры), а другие видят во Мне помощника во время Твоего отсутствия…»
Государь – Императрице (25.6.1916): «Будучи уже знаком с теми вопросами, которые Ты затрагиваешь в Своем письме, Я восторгаюсь ясностью и легкостью, с которой Ты их передаешь на бумаге и выражаешь Свое мнение, которое Я считаю правильным».
Государыня – Императору (4.9.1916): «Если б только Я могла Тебе больше помогать! Я так молю Бога дать Мне мудрость и понимание для того, чтобы быть Тебе настоящей помощницей во всех отношениях и всегда быть Твоей хорошей советчицей». (20.9.1916): «Я не понимаю, почему злонамеренные люди всегда защищают свое дело, а те, кто стоит за правое дело, только жалуются, но спокойно сидят, сложа руки и ожидая событий. […] …Меня не любят, ибо чувствуют (левые партии), что Я стою на страже интересов Твоих, Бэби и России. Да, Я более русская, нежели многие иные, и не стану сидеть спокойно».
Государь – Императрице (23.9.1916): «…Тебе надо бы быть Моими глазами и ушами там, в столице, пока Мне приходится сидеть здесь. На Твоей обязанности лежит поддерживать согласие и единение среди министров – этим Ты приносишь огромную пользу Мне и нашей стране! […] Теперь я, конечно, буду спокоен и не буду мучиться, по крайней мере, о внутренних делах». (24.9.1916): «Ты действительно Мне сильно поможешь, если будешь говорить с министрами и следить за ними». (4.12.1916): «Ты такая сильная и выносливая – восхищаюсь Тобою более, чем могу выразить».
Это участие Царицы, причем по воле Государя, в управлении Империей в то время, когда Он Сам находился в Ставке, на фронте, ставили (и продолжают ставить) Ей в вину. Но в действительности это свидетельствует лишь о забвении таковыми критиками своей родной старины. Уходя в поход на Казань, Царь Иоанн Васильевич Грозный прощался 16 июня 1552 г. с Супругой, наказывая ждавшей ребенка Царице: «Милуй и благотвори без Меня; даю Тебе волю Царскую; отворяй темницы; снимай опалу с самых виновных по Твоему усмотрению, и Всевышний наградит Меня за мужество, Тебя за благость» [xxv].
Возвращаясь к вопросу о предложении Государем Себя в Патриархи, еще раз особо подчеркнем, что отвергнутая членами Св. Синода жертва Царственных Мучеников (Ему шел 37-й, а Ей 33-й год!) была попыткой преодоления трагического для Русского Царства личного разлома двоицы Царя Алексея Михайловича и Патриарха Никона, отозвавшегося в середине XVII в. Церковным расколом. Попытка, к несчастью, неудачная (но не по вине Царственных Мучеников!). Так и не удалось тогда сойти с дороги, приведшей нас из XVII века прямёхонько к 1917 году.
Об этом косвенно свидетельствует наречение имени Наследнику Престола Цесаревичу Алексию Николаевичу. Имя было заранее обдумано. Вопрос был решен задолго до рождения. И наверняка в него вкладывался особый смысл.
«Императрица и Я, – передавал генерал Г. О. Раух слова Государя в ответ на распросы, – решили дать Наследнику имя Алексей, надо же как-то нарушить эту череду Александров и Николаев» [xxvi].
Многие современники отмечают особое отношения Императора Николая II к Царю Алексею Михайловичу. Вспомним хотя бы Исторический костюмированный бал в Зимнем Дворце 22 января 1903 г. (последний большой придворный бал в истории Российской Империи), на который Государь явился одетым в наряд Царя Алексея Михайловича, а Государыня – в платье Царицы Марии Ильиничны, супруги Тишайшего. (Однако при Дворе шушукались не только о Царе Алексее Михайловиче, но и о Его Внуке – Царевиче Алексее, Сыне Петра Великого и Его трагической судьбе…)
Когда в связи с рождением Наследника Ему напоминали про Царя Алексея Михайловича, Государь отвечал: «Да, вы правы; Я же со Своей стороны желаю лишь одного, это – чтобы Наследник дал России в лице Своего Сына второго Петра Великого» [xxvii].
В связи со всем сказанным весьма небезпочвенной выглядит интуиция В. И. Карпеца, предполагавшего, что монашеское имя Царя-Мученика, если бы состоялось Его Патриаршество, было бы, имея в виду имя Его становившегося Царем Сына АЛЕКСИЯ, также предопределено: НИКОН.
От исполнения пророческого благословения, полученного в Дивееве, Царственные Мученики не отказались и позднее, уже после того, как архиереи «промолчали»…
Удивительное свидетельство об этом сохранилось в деле о цареубийстве, которое вел следователь Н. К. Соколов. 9 апреля 1921 г. корнет С. В. Марков (1898†1944), давая показания по делу о цареубийстве, сообщил о существовавших в 1918 г. у пользовавшегося доверием Царственных Мучеников зятя Г.Е. Распутина Б. Н. Соловьева (1893†1926) намерениях: «План Соловьева был таков. Земский Собор должен был снова призвать Государя на Престол. Государь бы отрекся тотчас же в пользу Наследника, а Сам стал Патриархом. Править Россией должен был Регентский (всесословный) Совет. Императрица ушла бы в монастырь. Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна еще в Тобольске с Ее Величеством просились в монастырь [xxviii]. Это я знаю кроме как от Соловьева также и из советских газет» [xxix]. (Вот, кстати, господину Фирсову и «независимый» от Православия источник!)
Итак, подведем некоторые итоги:
Наследник становился Царем (с именем Алексий).
Государь – Патриархом (с именем Никон).
Государыня, принявшая монашеский постриг с именем Феодора [xxx], – Регентом при Своем Сыне Царе Алексии Николаевиче до достижения Им совершеннолетия.
Всё это в целом – поразительное пресуществление Домашней Церкви Царственных Мучеников в Общероссийскую, а по месту Русского Государя в Мiровой Иерархии, Вселенскую Симфонию Царя и Патриарха…
И еще один немаловажный штрих: Г.Е. Распутин, которому было дано Богом облегчать тяжкие страдания Цесаревича, предсказывал, что Он «годам к тринадцати-четырнадцати [т. е. в 1917-1918 гг. – С. Ф.], будет крепок и здоров, и болеть больше не будет» [xxxi]. Григорий Ефимович называл Его «великим Самодержавцем». Он писал: «...Как не было такого Царя и не будет. [...] Алексея очень в душе имею, дай ему рости, кедр ливанский, и принести плод, чтобы вся Россия этой смокве радовалась. Как добрый хозяин, насладились одним его взглядом взора из конца в конец» [xxxii]. В 1914 г. Распутин на пожертвованные ему средства возвел в Верхотурском Николаевском мужском монастыре, где почивали мощи прп. Симеона Верхотурского, красивый дом, напоминавший древнерусский терем, предназначавшийся для Наследника Цесаревича Алексия, который, после ожидавшегося сюда сначала в 1914 г., а затем осенью 1917 г. паломничества Царственных Богомольцев, должен был остаться здесь на некоторое время для поправки здоровья, а, может быть, и окончательного исцеления…Но Богом, по грехам народа, было дано иное…
[i] Прот. Лев Лебедев. Великороссия: жизненный путь. СПб. 1999. С. 395-398.
[ii] Дневники Императора Николая II. С. 244.
[iii] Между прочим, именно с ним, судя по приведенному нами зарубежному житию Царя-Мученика, последний «делился своими переживаниями и мыслями» по поводу Патриаршества. – С. Ф.
[iv] Там же. С. 260.
[v] Владыки Антоний (Вадковский), Владимир (Богоявленский) и Флавиан (Городецкий). – С. Ф.
[vi] Там же. С. 293.
[vii] «К истории созыва Всероссийского Церковного Собора». Публ. прот. Н. Балашова. С. 148.
[viii] Там же. 148, 154.
[ix] Smolitsch I. Geschichte der Russischen Kirche. 1700–1917. Leiden. 1964. S. 320; Архиеп. Василий (Кривошеин). Книги о Русской Церкви // Вестник Русского Западно-Европейского Патриаршего экзархата. № 69. Париж. 1970. С. 69.
[x] Смолич И. К. История Русской Церкви 1700-1917. Ч. 1. М. 1996. С. 239.
[xi] Смолич И. К. Предсоборное присутствие 1906 г. К предыстории Московского Поместного Собора 1917-1918 гг. // Смолич И. К. История Русской Церкви 1700-1917. Ч. 2. М. 1997. С. 696.
[xii] Церковные ведомости. 1906. № 1.
[xiii] Дневники Императора Николая II. С. 294.
[xiv] Смолич И. К. История Русской Церкви 1700-1917. Ч. 1. 239.
[xv] Дневники Императора Николая II. С. 294.
[xvi] Первую его републикацию см. в нашей ст. «Царь в саккосе».
[xvii] Вадковский М. В. Мои воспоминания о митрополите Антонии // Исторический вестник. Т. 143. 1916, № 2. С. 484-485.
[xviii] Там же. С. 485.
[xix] Впервые обзор этих фактов был приведен в очерке автора этих строк «Россия без Царя» и в публикации документов, напечатанных в кн.: Игумен Серафим (Кузнецов). Православный Царь-Мученик. Сост. С. В. Фомин. М. 1997.
[xx] Возможно ли причисление Царя-Мученика к лику святых // Царский вестник. Белград. № 153. 27.4/10.5.1931. С. 3.
[xxi] О властях и Церкви Христовой. Митрополит Нижегородский и Арзамасский Николай заявляет, что не подписывал на Соборе 2000 года акт о канонизации Царской Семьи // НГ-религии. 2001. № 8. С. 4.
[xxii] Православное слово. Нижний Новгород. 1997. № 6 (91). Март. С. 3.
[xxiii] См. напр.: Чеботарева В. В Дворцовом лазарете в Царском Селе. Дневник: 14 июля 1915—5 января 1918. Публ. В. П. Чеботаревой-Билл // Новый журнал. № 181. Нью-Йорк. 1990. С. 242.
[xxiv] Баранчук М. Н. Императрица Александра Федоровна. (Первые страницы биографии: от рождения до венчания с Императором Николаем II. 1872—1894 годы). М. 2002. С. 136.
[xxv] Тальберг Н. Д. 400-летие взятия Казани // Православная жизнь. Джорданвилль. 1953. № 2. С. 9.
[xxvi] Раух Г. О. 30 июля 1904 года // Возрождение. № 436. Париж 1926. 12 августа. С. 2.
[xxvii] Цесаревич. Документы. Воспоминания. Фотографии. М. 1998. С. 7.
[xxviii] Ср. письмо Государыне А. А. Вырубовой от 8.12.1917 г. из Тобольска: «Безконечно Тебя люблю и горюю за свою “маленькую дочку” – но знаю, что она стала большая, опытная, настоящий воин Христов. Помнишь карточку Христовой Невесты? Знаю, что тебя тянет в монастырь […] Да, Господь все ведет, все хочется верить, что увидим еще храм Покрова с приделами на своем месте – с большим и маленьким монастырем. Где сестра Мария и Татьяна». – С. Ф.
[xxix] Российский архив. История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX вв. Т. VIII. Н. А. Соколов. Предварительное следствие 1919-1922 гг. М. 1998. С. 318-319.
[xxx] См. Ее письмо Вырубовой 16.1.1918 из Тобольска.
[xxxi] Гроян Т. Мученик за Христа и за Царя Человек Божий Григорий. Молитвенник за Святую Русь и ее Пресветлого Отрока. М. 2000. С. 403.
[xxxii] Царский сборник. Сост. С. и Т. Фомины. М. 2000. С. 494
Про гибель Цесаревича ничего нет. И это не случайно. Ибо такого не случилось в пресловутом подвале...