Наталья Советная. Рассказ 2.

Наталья Советная
27.11.2009 г.

Пусть она живёт!

Оле казалось, что она не любит мать.

Екатерина Георгиевна была женщиной властной и требовательной. Дочка боялась её проницательного и холодного взгляда из-под густых, тёмных бровей, её чеканящего слова голоса:

- Ты опять мямлила, отвечая на уроке! Ольга, когда же ты поймёшь, что дочь учительницы не должна получать оценки ниже пятёрки? Мне стыдно за тебя! Ты не имеешь право так поступать со мной…

«Бум-бум-бум-м-м!» - стучал в висках материнский выговор.

-Если тебе мало два часа в углу стоять, то сегодня я ещё гороха под твои коленки насыплю. Научу тебя уму-разуму…

Колени нестерпимо ныли. Оля размазывала по щекам слёзы, всхлипывая, непрерывно приговаривала: «Прости меня, мамочка, прости меня! Я больше так не буду!»

Что «не буду»? Девочка уже и не помнила, и не понимала, за что её наказали. Она так старательно и тщательно готовила уроки, она так боялась сделать ошибку, искривить букву в тетради, забыть новое слово…

Как больно! Оля попыталась изменить положение, чтобы перенести тяжесть своего тельца с коленей ближе к ступням, но горох, раскатываясь по полу, впивался и в худенькие голые ножки…

После Ленинградской блокады прозрачная бледность и худоба не спешили оставлять девочку. Сама жизнь теплилась в ней просто чудом каким-то. Вообще-то Оли как бы и не существовало в этом мире. В официальных бумагах она числилась погибшей…

Екатерина Георгиевна однажды вернулась с работы и увидела вместо дома, в котором была их квартира, только огромную груду дымящихся обломков. Жители соседних, уцелевших зданий серыми тенями бродили в чаду и пыли. Они пытались отыскать оставшихся в живых, или какие-нибудь вещи, которые можно было бы обменять на кусочек съестного, или кожаные ремни, обувь, которые можно сварить, или сохранившуюся мебель, которую можно сжечь, чтобы согреться и вскипятить воду.

Екатерина Георгиевна слабым голосом позвала: «Оленька, доченька, где ты?» Рядом кто-то прохрипел: «Нет никого. Не ищи. Все погибли. Им теперь хорошо...»

Олины хлебные карточки отменили. Вместо них Екатерина Георгиевна получила свидетельство о смерти дочери. А через неделю женщину разыскал мальчик, живший в доме напротив их старой квартиры:

-Тётя Катя, там ваша Оля по двору ходит и вас зовёт, плачет…



-Доченька!- еле переводя дыхание от волнения, Екатерина Георгиевна счастливо прижимала к себе невесомое четырёхлетнее существо. - Где же ты была?

…Девочка стояла на коленях в углу, образованном стеной и открытой дверью комнаты, и, глядя в щёлочку у дверной завесы, думала: «Злая, злая у меня мама! А вот бабушка…»

Бабушка по отцовской линии жила во Псковской области, недалеко от Великих Лук. Летние каникулы девочка всегда проводила у неё. Разве можно было сравнить душный, вечно ветреный и влажный каменный Ленинград с бабушкиной деревней?

Где же ещё найдёшь такое озеро со спокойной глубоко-синей водой, раздольно разлившейся между высокими холмами, на которых весело гурьбятся молоденькие тонкие берёзки, а за ними тяжело густеют мохнато-разлапистые ели, поблёскивают на солнце медно-золотистой чешуёй прозрачно-зелёные, воздушно-лёгкие сосны. А на полянах такие высокие-высокие травы, что войдёшь в них, и уже никто не видит тебя, да и ты никого и ничего уже не видишь, только звеняще-голубое небо над головой и дрожащий от знойного напряжения воздух, уплывающий ввысь…

Играть Оля любила на пригорке у озера, возле старого бывшего панского особняка со скрипучими лесенками, удивлявшими её деревянной резьбой, загадочными башенками, из разбитых окон которых с шумом вылетали вороны и важно усаживались на перилла балкона или длинной террасы, увитой девичьим виноградом. Во время войны в здании был военный госпиталь, а теперь его приспособили под школу, только до серьёзного ремонта руки у руководителей колхоза не доходили.

Панский дом манил Олю, притягивал к себе, заставлял заглядывать в окна, гладить руками выточенные деревянные шары на столбиках перилл, прижиматься спиной, руками, затылком к серым, потрескавшимся доскам, впитывая в себя неведомый и одновременно такой родимый дух, ведь это был дом её деда и прадеда. Бабушка Улита, наказывая никому больше этого не говорить, шёпотом рассказывала девочке о талантливых предках, о расстрелянном в двадцатых годах дедушке Аверьяне, Улитином муже, о том, как увезли его холодным зимним вечером за околицу, и как искала она потом по окрестным лесам его косточки, чтобы предать земле по-христиански. На этом месте бабушка прерывала своё повествование, потому что, горько вздыхая, доставала белоснежный кружевной платочек, подаренный когда-то Аверьяном (как только сохранила!) и, бережно поднеся его к щеке, вытирала неслышные слёзы.

В бабушкиной хате всегда пахло мятой, валерьяной, полынью, медовой травой (так она называла белую таволгу) и ещё какими-то корешками, листочками, веточками. Собирать их бабушка уходила то рано-рано утром, ещё по росе, то ждала, когда появится в небе полная луна.

На этих травах, на коровьем молоке, Улитиных рассказах да ласке оживала Оля, розовели щёчки, блестели глаза. И уже просила она бабушку взять её с собой в поле, на луг, к озеру и дальней узенькой, но таинственно-глубокой речке.

По пути они всегда останавливались у разрушенной церкви. Бабушка сначала прикасалась рукой к стене из красного кирпича, ласково гладила шершавую поверхность и неизменно вопрошала: «Что ж они, окаянные, с тобой сотворили?» Потом поднимала вверх голову в светлом платочке и, глядя на выросшую на вершине обломков берёзку с двумя удивительными скелетными ветвями, устремившимися под прямым углом от ствола, так, что образовался настоящий крест, осеняла себя крестным знамением и с усердием, самозабвенно молила: «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы благоверным на сопротивныя даруя, и Твоё сохраняя Крестом Твоим жительство». После оборачивалась к молчаливо стоящей Оле и просила:

-Ты Ангелу-то, помолись! Он здесь стоит, рядом. Храм охраняет.

-Что же его охранять, бабушка, ведь он совсем разрушенный?

-Боженька каждой церкви Ангела своего посылает. И даже если одни обломки остались, или пепелище, всё равно Ангел там. Не может он покинуть места святого. Плачет над домом Господним.

Оля прислушивалась, и ей казалось, что, на самом деле, она слышит словно тихий плач ребёнка.



…За окном смеркалось, в комнате стало совсем темно. Екатерина Георгиевна заглянула за дверь, где всё так же, на коленях, стояла Оля с закрытыми глазами и шептала: «Ангел Божий, Ангел мой, будь со мной…»

-Станешь ещё на четвёрки отвечать? – негромко спросила мама, трогая дочь за плечо.

Девочка открыла глаза и спокойно ответила: «Нет, мамочка, больше не буду. А когда мы поедем к бабушке?»



…Улита привычно поднялась с постели на рассвете, спустила с кровати ноги, наклонилась за тапочками, стоящими рядом с кроватью, да так и повалилась на пол. Сколько бы она пролежала, если б соседка не заволновалась, заметив, что Улитина корова Зорька не вышла из хлева на пастбище? Заглянула в хату, увидела лежащую на полу старуху, бросилась за фельдшером…



Проснулась Оля от громкого, тревожного голоса отца:

-Катя, поторопись! Если тебя не отпустят с работы, и ты не сможешь поехать в деревню, значит, я уеду один. Это же моя мать!

-Бабушка!- девочка бросилась в комнату родителей. – Что с моей бабушкой?!

Телеграмма, которую отец так и держал в руках, сообщала, что Улита при смерти, но, если они поторопятся, то, может быть, успеют застать мать живой.

Оле показалось, что она задыхается…

По тяжёлому блокадному времени девочка помнила, что такое смерть.

Тогда к ней привыкли, она была рядом, ходила бок о бок с людьми, как естественное ежедневное событие. А может быть, это просто человеческие чувства от голода и боли замерли, стали малоподвижны, словно перешли в состояние студня.

Оля почему-то вспомнила, как бабушка делала холодец. Разливала по широким тарелкам прозрачное желе, и скоро в нём неподвижно застывали редкие кусочки мяса, противного вареного лука и ярко-оранжевой моркови, которую Улита мастерски нарезала маленькими солнышками…

Тогда, в блокаду, девочка вдруг ясно поняла: смерть – это когда тебя на этом свете больше никогда нет! Бабушки… нет?!

«Спаси, Господи, люди Твоя…», - зазвучал в Олиной памяти тихий Улитин голос.

-Господи! – Девочка упала на колени. - Спаси мою бабушку, я тебя очень прошу, Боженька! Забери у меня десять лет и отдай их бабушке! Забери, забери, - кричала, повторяя, Оля, - забери у меня десять лет, чтобы она могла жить дальше, чтобы она была. Пусть она живёт! Пожалуйста, Господи!

Родители растерянно и суетливо собирались в дорогу, а девочка, горько рыдая, просила и просила невидимого Бога, пока незаметно голос её стал тише, слова неразборчивей, веки, опухшие от слёз, слиплись, и она словно провалилась в глубокий сон.

Оля не слышала, как в квартиру громко постучали, как отец торопливо и испуганно открыл входную дверь.

-Получите ещё одну телеграмму… Распишитесь… Поздравляю, рада, что у вас всё хорошо… Вот ведь как бывает!- удивлённо добавила почтальонка. Дверь снова скрипнула и захлопнулась, приглушив звуки женских шагов на лестнице.



…Фельдшер, уходя из хаты умирающей Улиты, обратилась к соседке с просьбой: «Безнадёжная она, никто уже не поможет… Как отойдет старушка, так закройте ей глаза, а то ведь некому… Пока ещё сын приедет».

Отправив в Ленинград телеграмму, сердобольная соседка снова заглянула к Улите и не поверила своим глазам. Старушка, как ни в чём не бывало, собирала в стирку испачканное бельё.



***

Улита умерла 27 мая. Ровно через десять лет после того страшного и удивительного дня.

Оля давно стала Ольгой Николаевной, пожилой, красивой женщиной с седыми вьющимися волосами до плеч. У неё уже нет на этом свете ни бабушки, ни отца, ни матери, которую она простила и поняла, как сильно они любили друг друга.

Больше всего в своей жизни Ольга Николаевна жалеет об одном: почему тогда не попросила Бога забрать у неё не десять, а двадцать лет?